Джон Краули - Дэмономания
Ты никогда ее больше не увидишь, но пока ты едешь на этом автобусе, по этому шоссе, через этот ноябрь, она в безопасности. А если сойдешь с него — насовсем, а не просто на положенных остановках в бедных кварталах незнакомых городов и в одиноких закусочных на продуваемых всеми ветрами холмах, — тогда ее демонический любовник переменится: перестанет быть любезным, обернется жестоким, невнимательным, будет причинять ей боль теми страшными способами, которые только ты, ее возлюбленный, можешь знать; начнет изменять, мучить, отравит ей жизнь нескончаемой горечью, разобьет ей сердце.
Испытание же состоит ют в чем: а сколько ты продержишься?
Автобус к тому же переполнен бедным людом, который заполонил все сиденья, на стоянках по-овечьи толпится у выхода, дабы купить резиновый хот-дог или развернуть пахучую домашнюю закуску, и вновь выстраивается в очередь к двери автобуса, сжимая заляпанный жиром билет. Однако эти люди в отличие от тебя не осуждены; они могут сойти, их сменят другие, такие же, но другие, обремененные такими же, но другими дешевыми чемоданами и перевязанными бечевкой узлами. Так сколько ночей сможешь ты провести с ними, забываясь беспокойным сном, закутавшись в пальто, берясь за книгу (Кьеркегора{5}) и вновь откладывая ее, вглядываясь в проносящуюся за окном пустоту? Она, конечно, никогда не узнает о твоей поездке.
Пирс усмехнулся. Такое странное представление о любви, такое искаженное. Казалось, целое столетие отделяло его от того юнца, которому, конечно, не на ком было испробовать свою теорию, даже гипотетически. Испытание любви более жестокое, чем в любом рыцарском романе, и, в отличие от романов, его невозможно пройти так, чтобы злодеи потерпели поражение, а любовь под конец победила.
Жил-был некогда рыцарь, которому на долю выпало испытание его любви. Он взял меч и щит, а потом, не в силах выполнить веление, положил их обратно.
Нет, сказал он себе, это не по мне. Это выше моих сил, нет. Это не по мне.
Он глянул на часы. На самом-то деле всего лишь полтора часа в пути. А вечером Пирса ждет автовокзал в Конурбане, где Роз обещала его встретить, он еще ни разу там не был, но место уже казалось знакомым. Он вызвал к жизни прессованные из фибергласа скамейки, и прилепленную к исподу засохшую жвачку, и грязь, тончайшим слоем размазанную по полу, — создал их своим воображением, заранее к ним прикоснувшись; и, невольно подталкивая себя и автобус к неблизкой цели, он понял, с совершенной уверенностью понял, что она не встретит его на станции; конечно, ей помешают кукловоды.
Дождь припустил посильнее, а может, это автобус припустил побыстрее и капли принялись сильнее хлестать по стеклам? Выехали на федеральную автостраду и помчались мимо зеленых знаков, сообщавших названия вымышленных населенных пунктов, ненужных городов и дорог. Его попутчики, несомые вместе с ним вперед, безучастно смотрели в окно или перед собой, а вокруг теснились стада машин, спеша по унылым и безотлагательным делам.
«Что же я наделал? — повторял про себя Пирс. — Что я наделал?»
I
UXOR
Брак Агента и Пациента
Глава первая
Когда кончается мир, для каждой живой души он кончается по-своему; конец наступает не для всех разом, но снова и снова проходит по миру, как трепет по коже коня. Пришествие конца может сотрясти сперва один только округ, одну местность и не затронуть соседних; может стать ощутимой зыбью под ногами прихожан в церкви, миновав завсегдатаев кабачка, расположенного ниже по улице; нарушить покой одной лишь этой улицы, одной семьи или даже одной дочери, которая, оторвавшись в этот миг от воскресного комикса, вдруг отчетливо понимает: теперь ничто на свете не будет прежним.
Но хотя для одних мир кончается раньше, чем для других, каждый, кто через это проходит — или через кого это проходит, — может оглянуться назад и понять, что перешел из старого мира в новый, в котором он, хочет того или не хочет, умрет; осознать это, хотя соседи все еще живут в мире старом, среди прежних утех и страхов. И вот доказательство: по лицам близких он увидит, что оставил их на том берегу, поймет по взглядам, что благополучно переправился на ту сторону.
В то лето сонная апатия сковала округ, в который входила большая часть Дальних гор со всеми тамошними городками, фермами и водными артериями. В знойном, оцепенелом затишье начали возникать бесчисленные странности — вероятно, незначительные и между собой, очевидно, не связанные. Один рыбак поймал в озере Никель большеротого окуня и увидел начертанные на гаснущей радуге чешуи письмена; он переписал их, показал библиотекарше в Блэкбери-откосе, и она сказала, что это латынь. Один мужчина из Конурбаны, строивший для себя и своего семейства летний домик у горной дороги (на дороге к Жучиной горе? или к Обнадежной горе?), однажды не смог найти ни купленный участок, ни заложенный днем ранее фундамент, хотя был совершенно уверен, что дорога та самая; в ярости и замешательстве он дважды возвращался к развилке и дважды доезжал до места, но там по-прежнему ничего не было, и лишь на следующий день, вернувшись по той же самой дороге (в чем он был совершенно убежден), он обнаружил все в целости и сохранности.
И так далее. Но такое, конечно, случается всегда, вне зависимости от того, кончается мир или нет. Реже замечали, что следствия то и дело опережают причины. Не часто, не подряд, иначе жизнь превратилась бы в полную неразбериху, а там-сям, время от времени, по мелочам. Вдруг на цветущую живую изгородь у входа в дом престарелых «Закат» перестали прилетать колибри, к огорчению старушки, любившей за ними наблюдать, а вскоре туповатый разнорабочий, полагая, что следует указаниям, пришел и срубил эти кусты. Мать, развешивая белье для просушки, краем глаза увидела свою маленькую дочь, которая, накинув на плечи пластиковый рюкзачок, спустилась по дороге и скрылась за изгибом холма, а позже в тот же день дочь решила тайком сбежать из дома.
Если бы такие случаи можно было сосчитать, сколько бы их набралось? Какова годовая норма? Идут ли в расчет непонятные совпадения: скажем, вереск вырос как раз там, где я в прошлом году потерял вересковую трубку; все ли мамы и дочки Дальвида одновременно сказали «милая»? Сокрыта ли в незаметном тайна, которая, приглядись мы к ней, возвестила бы о концах и началах?
— Когда двое одновременно говорят одно и то же, — втолковывала Роузи Расмуссен своей дочери Сэм, — то они делают вот так. Смотри. Цепляйся пальчиком за мой палец. Нет, вот так.
Сэм, высунув от усердия язычок, сумела-таки уцепиться своим пальчиком за мамин.
— Теперь скажи, — говорила Роузи, — что идет из дымохода?
Сэм подумала. Пожала плечами:
— Ну, что?
— Дым, — сказала Сэм.
— Правильно. Так что идет из дымохода?
— Дым.
— Пусть желание твое сбудется и мое вместе с ним. Держись, тяни.
Она потянула палец на себя, а Сэм тянула на себя, пока прочная сцепка не разжалась.
— Вот, — сказала Роузи. — Так вот и делают.
— Чтобы сбылось?
— Ага.
— А что ты пожелала?
— Нет, говорить нельзя, — сказала Роузи. — А то не сбудется.
Чего пожелала она сама? Много лет Роузи могла высказать только одно: желание хоть чего-нибудь желать, заполнить чем-нибудь безжизненную пустоту, где, кажется, когда-то было живое сердце. Но этой осенью появилось еще одно желание, о котором она молила каждую падучую звезду, ради которого давила клаксон в каждом тоннеле (положив ладонь на крышу автомобиля, как научил ее отец). И никому не рассказывала.
— Я загадала, — сказала Сэм.
— Хорошо.
Сэм проехалась по широкому кожаному сиденью автомобиля — то была «тигрица», машина маминого адвоката Алана Батгермана. Сам Алан вел машину, сидя впереди в одиночестве, а Роузи и Сэм играли на заднем сиденье, в укрытии роскошных тонированных окон, под приятную музыку из установленных сзади колонок.
— Я тебе скажу.
— Тогда может не сбыться.
— Может.
— Ну и что это такое?
— Не пить больше лекарство.
— Ох, Сэм.
В некотором смысле именно это загадала и сама Роузи. В августе у Сэм впервые случилось то, что, по мнению врача, могло быть эпилептическим припадком, хотя целый месяц он больше не повторялся. Затем, сразу после полуночи осеннего равноденствия — в ночь страшного ветра, — у Сэм был второй приступ, еще хуже, чем первый, на целую минуту завладевший ее тельцем и всем, что в нем содержалось, так что не осталось никаких сомнений. И на другой день, в сиянии лазурного утра, под пышной процессией быстролетных белых облаков, среди деревьев, все еще подававших знаки трепетной листвой, Роузи снова повезла Сэм к врачу и долго с ним совещалась, а потом поехала в аптеку в Блэкбери-откос. Так что теперь Сэм три раза в день принимала небольшую дозу фенобарбиталового эликсира. Такая маленькая, только шесть лет, а уже на лекарствах. Роузи носила с собой горькую микстуру и маленький пластмассовый шприц без иголки, чтобы впрыскивать лекарство в рот Сэм — с боем, всякий раз с боем.
