Алексей Лукьянов - Хождение за три моря
Среда, окружающая его дом, существенно изменилась. Море подступало вплотную к избушке, сопка Круглая, что лежала западнее стойбища, оказалась наполовину затопленной, хозяйские постройки смыло. “Мир меняется быстрее, чем я предполагал”, — констатировал факт Василий.
Всего шестнадцать дней, включая ту неделю, что ему понадобилась на преодоление препятствия, отсутствовал он дома, а в воздухе уже вьются белые горластые птицы, и полярные совы боятся их трогать, и пахнет йодом, и вода шумно накатывает на курумник…
Странное деревянное сооружение, качавшееся на волнах и привязанное веревкой к крыльцу избушки, привлекло внимание Василия в самую последнюю очередь. “У меня гости, — подумал Чокморов. — Как быстро человек меняется: море стоит здесь не более двух недель, а на Кваркуш пешком уже не идут, плыть предпочитают”.
В избе на своем топчане он увидел ребенка. Маленькая девочка в черной грязной юбке и грязной же, но белой блузке, сквозь которую просвечивал бюстгальтер (старик ни разу не имел дела с лифчиками, поэтому назначение этого предмета одежды не понял да и названия не знал, поэтому мы упустим целое эссе, сооруженное пастухом при взгляде на эту деталь), лежала ничком на его топчане и не подавала практически никаких признаков, по которым можно было бы определить, жива она или нет. На кухонном столе был рассыпан сахар, сухари, лежавшие в хлебнице, сгрызены подчистую. Девочка, судя по всему, пыталась затопить, о чем свидетельствовала забитая до отказа сырыми дровами печка и “Комсомолка” за восемьдесят девятый год, где на полях, вокруг статьи Василия Пескова о пауках, рукой Василия Чокморова на хантыйском наречии финно-угорской языковой группы было записано: “Мы делаем шаг в западню бытия…” (далее обгорело).
Подойдя поближе к гостье, Василий обнаружил, что все личико ее (“Да она совсем прозрачная”, — пожалел он девочку) в сахаре, под глазами синяки, на руках — кровавые мозоли.
Василий покачал головой и стал растапливать печь.
Выстывшая за две недели изба очень скоро начала наполняться жизнью.
Василий готовил пшенку с салом, радостно постукивал на печи большой железный чайник, который подарили старику туристы из Соединенных Штатов в обмен на шкуру и рога оленя-вожака. (На самом деле, конечно, вожаком тот олень не был — шкура была от важенки, а рога принадлежали молодому быку-четырехлетку. Но если уж туристам так понадобился вожак…) Девочка, которую старик укрыл своим ватником, зарозовела и теперь еле слышно посапывала.
В непривычном шуме прибоя Василий не сразу разобрал, что к стойбищу приближается вертолет. Чокморов мысленно возблагодарил Тай-Мяргена, Улитку-Творца, за то, что вовремя успел вернуться. Неспешно сняв с печи кашу и чайник, он набросил на плечи старый пуховик и вышел на улицу. Коля Пименов, старый опытный пилот, даже в этой экстремальной обстановке с невесть откуда взявшимся морем сумел найти место для посадки. Едва колеса большой стрекозы коснулись почвы, дверь вертолета отъехала в сторону, и пилот Дормидонтов, бывший политический, оставшийся после срока жить на Урале, начал деловито выгружать мешки с провизией в количестве трех штук, боеприпасы (один ящик) и странный громоздкий конусообразный предмет.
— Как стихия, потери есть? — спросил он, когда Василий помог ему спустить эту непонятную штуку, оказавшуюся весьма тяжелой.
В тон Дормидонтову прозвучала и реплика Коли:
— Вот ведь хрень какая, Вася. Мы-то думали, что смыло тебя.
Диспетчер в панике, боится машины пускать, да никто и не летит. Мы с Мефодьичем только и вызвались, нам жить насрать. — Коля весело расхохотался.
Старик пожал плечами. За все годы, что он прожил на стойбище, его хоронили десятки раз, а потом оказывалось, что по ошибке. А вот если бы не прилетели — пришлось бы туго.
— Это радиобуй. — Дормидонтов кивнул на непонятный предмет. — Таких сейчас плавает по этим лужам гребаным — хоть жопой ешь.
Картографическая функция у них, понимаешь. — Сплюнув, Игнат Мефодьевич продолжил: — Спихнешь его в воду — и вся недолга. У него блок питания автономный, будет пищать да сигнал на спутник подавать.
Только привяжи его, а то дрейфовать начнет чего доброго. Один такой уже вылавливали… В следующий раз прилетим только через месяц, так что патроны экономно расходуй.
— А откуда воды-то столько? — не удержался и задал вопрос Василий.
— Да хрен его знает, небылицы всякие рассказывают. Знаю только, что столько трупов за всю афганскую кампанию не было, сколько нынче.
Зараза, три моря получилось на ровном месте…
Продолжая ругаться, пилоты залезли в машину и уже через пять минут покинули грешную землю. А Василий еще немного постоял под струями воздуха, метавшимися между винтом и землей, и покатил радиобуй к кромке воды. На это ушло не более получаса, но Чокморов изрядно взмок — очень неудобной оказалась конструкция. Едва буй погрузился в тихую заводь, контакты замкнулись и на вершине конуса тут же запульсировала красная лампочка. Крепко-накрепко привязав буй к шесту с флюгером, старик вернулся в избушку.
Девочка все еще спала. Печь с утробным урчанием переваривала топливо, остро пахло горелым деревом. Чокморов вновь поставил успевший уже остыть чайник на раскаленный бок буржуйки, обложенной валунами, чтобы дольше держался жар, затем вышел на улицу и быстро перетаскал в дом провизию и патроны. Едва он втащил в избу последний мешок, девочка заворочалась и легла на другой бок.
Плот Гера слямзила самым беспардонным образом. Еще издалека она заметила, что по лону вод скользит к берегу маленький плотик.
Гражданин, правивший гондолой, явно спешил на берег, и весь его озабоченный вид говорил о намерениях гондольера весьма и весьма красноречиво.
Как только плавсредство приткнулось к берегу, гражданин, владевший плотом, соскочил на твердь и, на ходу расстегивая молнию на потрепанных в борьбе со стихией брюках, устремился к кустам, в которых до сей поры пряталась Гера, наблюдавшая за путешественником.
Девочка постаралась, чтобы между ней и не подозревающим о ее присутствии мужчиной средних лет все время находились кусты, и это ей удалось. И стоило только мужчине снять брюки и замереть в недвусмысленной позе, как Гера пулей помчалась к плоту, вскочила на него и изо всех своих девичьих сил начала грести от берега прочь.
Зачем ей понадобился плот, девочка не знала, равно как не знала она, в какую сторону плыть. То ли клептомания у нее открылась, то ли откровение свыше: мол, стибри, Гера, гондолу и через три дня достигнешь плато Кваркуш, где встретится тебе добрый дедушка Вася Чокморов…
Прежде чем обнаружить на горизонте плывущий плот, девочка прошагала вдоль кромки воды без малого двое суток, почти не останавливаясь и не отдыхая. Накануне каперского маневра она видела на горизонте дымные столбы и даже печные трубы, из чего не без оснований пришла к выводу, что там, за полосой смешанного леса, была деревня. Об этом говорили и собачий перелай, и мычание коров, а также эхо перекликающихся друг с другом старушечьих голосов. В деревню Гера идти не хотела.
Словом, пустилась девочка в плавание. И если первый день и первую ночь небо над морем было ясным и бездонным, то к полудню второго дня плавания ситуация коренным образом изменилась. Порывистый ветер принес с собой тучки, из которых тут же образовалась могучая кучка, и шторм, который начался сразу после того, как небо затянулось низкими облаками, бушевал в течение полутора суток. Сначала девочка гребла в сторону от надвигавшихся с юга туч, однако очень быстро выбилась из сил и поэтому вцепилась в мачту, на которой болтался и хлопал нелепый парус, своими прозрачными ручками, сунула под себя весло, чтобы было потом чем грести, и зажмурилась.
Болтанка получилась что надо, врагу не пожелаешь. Несколько раз Гера приложилась затылком к чему-то твердому и холодному и решила для себя, что это был купол неба.
На исходе третьего дня буря стихла так же внезапно, как и началась.
Девочка приподняла голову и к ужасу своему обнаружила, что половина плота оказалась оторванной и уплыла в неизвестном направлении. Но самым ужасным было наличие акул. Их было никак не меньше десятка, и кружили они вокруг плота, пассажиром которого была девочка, постепенно сужая радиус. Крепко сжимая в руках уцелевшее весло, наша героиня предприняла последнюю отчаянную попытку сохранить свою жизнь, и эта попытка увенчалась успехом, как и все предыдущие: на горизонте показалась земля. Гера на одной жажде жизни догребла до берега, где ее изумленному и обрадованному взору предстало жилище оленьего пастуха.
“Время — это яйцо. Оно заключено в огромной скорлупе бытия. Однако человек, видоизменяя бытие, неминуемо рушит скорлупу и стремится из времени взболтать историю, забывая при этом, что история — это всего лишь пена времени, и мы живем в этих пузырьках, неминуемо принимая одно за другое. Нам бы остановиться и погрузиться во время, дать осесть пене истории, и тогда все станет ясным и понятным, как яичная скорлупа, да какое там — барахтаемся и продолжаем множить пузыри, суть которых — повторение одного и того же события…”
