Саймон Кларк - Кровавая купель
Но в серьезные истории я не попадал. Я не мучил зверьков. И, пожалуй, единственный человек, который знал, что делается у меня внутри, был мой дядя Джек Атен.
Он во многом был на меня похож. Вышел из школы без профессии и не имел никакого желания присоединяться к сонму скребущих пером Атенов. В нем кипели честолюбивые замыслы — он хотел быть рок-гитаристом. Пятнадцать лет он кочевал с оркестром, который всегда играл честную рок-музыку, но до контракта на запись так и не доигрался.
Когда мне было одиннадцать, Джек Атен вернулся домой. Оголодавший, как скелет, он казался опаленным.
Сейчас я думаю, что он спознался с героином. Значит, это и было причиной возвращения домой — бросить или умереть.
Он много времени проводил в нашем доме. Иногда мы играли в сумасшедший гольф (почему-то он его любил — он вообще любил сумасшедшие вещи и сумасшедших людей). Когда мы уходили на эти долгие прогулки, он всегда тащил с собой банку пива и прихлебывал его мелкими глотками. Одну банку он растягивал на два часа. Меня это восхищало.
Сейчас я понимаю, что это он вводил алкоголь в кровь по каплям. Таким образом он стачивал самые острые углы реальности, и жизнь становилась терпимой.
Время от времени он с деланным акцентом сноба из высшего общества спрашивал:
— Скажи мне, Ник-Ник, я жив?
— Ты жив, Джек.
— Спасибо, старина. А то я иногда забываю.
По вечерам он играл у себя в комнате на гитаре так тихо, что было еле слышно. Но когда я слышал эту музыку, у меня по коже бежали холодные мурашки. Она мне напоминала документальный фильм о песнях китов, который я однажды видел. Слыша плывущие сквозь пол звуки электрогитары, я вспоминал кадры с китом, в котором было пять гарпунов, и как он пел, когда умирал. Песня умирающего кита — тихие звуки гитары Джека Атена. У меня в голове они стали одним и тем же.
Когда мне было четырнадцать, жизнь прикончила Джека Атена. Ему было тридцать восемь. Рак яиц.
Говорят, что рак — это вроде самоубийства; он вырастает у людей, которые не могут подогнать себя под форму той узкой щели, в которую общество их загоняет.
Я после этого целый год открывал дверь не так, как вы и преподобный Грин. Я их распахивал ногой. Задайте мне вопрос — я в ответ огрызался. Я был как воздушный шар, накачанный гневом почти до точки разрыва. Единственное, чего мне хотелось, — залезть на вершину горы и заорать так чтобы небо обрушилось и погребло меня под собой.
* * *Когда я был малышом, я хотел убивать чудовищ. Прошли годы, и чудовищ не стало.
Я научился радоваться свободному вечеру с ребятами, паре банок пива. Счастьем был биг-мак. Экстазом — два биг-мака.
Теперь все переменилось.
Монстры вернулись.
И мне предстоит убить самого большого из них.
Это не из тех монстров, которых узнаешь сразу. Он не такой, как в детских книжках, — кожистые крылья, когти и зубы размером с кухонный нож. Но все равно это монстр. И если я его не убью, он сожрет мои кости так же непременно, как вы утром идете в сортир.
* * *В каком-то смысле эта книга — инструкция по убийству этого чудовища. Потому что помните вот что:
Вам тоже предстоит убить своего монстра.
* * *Вот почему я заперся здесь на целый месяц. Сейчас я сяду и запишу всю эту проклятую историю, как она произошла, годится? Не рассусоливая литературных соплей. Но срезать углы или обходить неприятные моменты я тоже не буду. Это то, что со мной было, и это поможет мне очистить голову для тех вещей, которые будут потом.
Здесь меня вряд ли кто найдет. Сейчас февраль. Снег сыплет, будто в небе дыру пробили. Дом — за много миль отовсюду. С трех сторон густой лес, а спереди большая грязная река больше мили шириной.
Иногда, чтобы прочистить голову после многочасовой возни со словами, я выхожу на берег попускать блины плоскими камешками. По реке еще много плывет предметов. Они похожи на гниющие бревна, и их сотни плывут день и ночь, уходя к морю. А я кидаю в них снежками и камешками. Как поступил бы всякий семнадцатилетний.
Только когда их переворачивают подводные течения, тогда бывает неприятно смотреть. Когда один конец такого гниющего бревна поднимается из воды, и ты видишь, что это на самом деле. И видишь дыры там, где были глаза.
Я пожимаю плечами, отбрасывая эти мысли. И снова кидаю камешки. Потом пробиваюсь через снег обратно домой, включаю газовый камин, снова беру авторучку — и вперед, в атаку на бумагу. Что есть у меня в голове, я должен выложить на бумагу.
Всю мою жизнь меня совсем не интересовали большие — я имею в виду ПО-НАСТОЯЩЕМУ большие — тайны мироздания. Но за последние восемь месяцев я узнал их разгадки. Ответы на вопросы, которые мыслители и люди вроде вас задавали уже три тысячи лет.
Я не выходил на их поиски. Они упали мне в руки, как камни с неба.
Важно, чтобы вы это знали. А что вы будете с этим делать — это дело ваше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Все тихо перед бурей
— Ты знаешь, где он будет. Можем прямо сейчас его застукать.
— Как говорится, месть — это такое блюдо, которое вкуснее холодным.
— Ага, а пока этому говнюку Слэттеру все это так и сойдет. — Стив Прайс пнул ногой жестянку, и она задребезжала по тротуару. — Он же с нас смеется. Ник!
— Я сказал «холодным». А не прокисшим. Мы ему отплатим. Но спешить не будем. Выработаем план.
Заглотав в «Макдональдсе» по гамбургеру, мы шли из города ко мне домой.
Стив Прайс, светловолосый и круглолицый; неравнодушный к футболу и восточным девушкам, был моим лучшим другом. Мы околачивались вместе уже последние пять лет. Сейчас у него руки чесались поквитаться со Слэттером.
Сидя за стеклом «Макдональдса» и прожевывая гамбургеры, мы видели, как дефилирует по городу Таг Слэттер, демонстрируя свою мерзкую татуированную морду.
— Ты знаешь, куда он прется. Ник?
Я знал. Слэттер патрулировал свою территорию. Одетый в свой мундир из джинсовой куртки, джинсов, коричневого ремня и солдатских сапог. Сигаретка в углу опущенного рта, бритая голова ходит из стороны в сторону, как у злобного питбуля, ищущего, кого цапнуть.
Он бродил по городу от рынка до Хай-стрит, пытаясь зацепить взгляд какого-нибудь пацана. Когда это происходило, дальше все шло по накатанному.
Слэттер: Эй! Чего тебе надо?
Озадаченный пацан: Извините?
Слэттер: Ты мне тут это брось! Сам знаешь, что ты сделал.
Пацан: Да честное слово, не знаю!
Слэттер, агрессивно: Ты на меня пялился?
— Да нет. Я…
— Пялился, пялился. — Слэттер сжимает руки в кулаки. — Ты думаешь, ты меня лучше, да? А хочешь проверить?
Пацан уже понимает, что сейчас будет. Он видит, как поднимаются эти татуированные кулаки с кусающимися змеями и буквами на пальцах, складывающимися в слова ГРОБ и УБЬЮ.
Ему уже нетрудно представить, как он лежит на земле, сплевывая выбитые зубы, а эта горилла ботинками выбивает из него пыль.
— Ты что думаешь, можешь так себе расхаживать по городу и на людей пялиться?
Пацан ищет самый простой выход — и бросается туда. Показать этому татуированному орангутангу, что он тут непререкаемый хозяин.
— Извини… я честно… я не хотел. Я не нарочно!
— Чтобы больше так на меня не смотрел. Ты понял?
— Я больше не буду… (Пацан чуть не произносит «СЭР»). Я просто себе шел… Я не нарочно…
— Ладно, иди. Но больше так не делай, я этого не люблю.
Уважение, внушенное террором, — для Слэттера хлеб и воздух.
Подбрасывая ногами камешки, он свернул на мою улицу.
— Завтра вечером, — сказал я Стиву. — Надо выбрать подходящее время.
— А что мы ему сделаем?
— После того, что он сделал — что-нибудь такое, что ему сильно не понравится.
— А что? Он же толстокожий, как носорог.
— Дай мне время, — ухмыльнулся я.
От Лаун-авеню просто разило обыденностью. Улица из викторианских домов, обсаженных липами, весной имеющими жалкий вид. Детишки на велосипедах, и кто-то играет на пианино за открытым окном.
На Лаун-авеню я прожил всю жизнь. И ничего особенного в ней не находил, но Стив считал ее шикарной.
— Понимаешь, я тут даже ни разу не видел на мостовой собачьего дерьма, — говаривал он.
— Это потому, что у всех наших собак при рождении зашивают задницы. Вот лежишь ночью в кровати и слышишь, как они в своих конурах взрываются, как воздушные шары.
Мы шли по дорожке к моему дому, и Стив спросил:
— Чистый?
— Хотелось бы.
Я оглядел свой пикап. Это не была последняя шикарная фордовская модель, но это была моя машина, за нее деньги заплачены. Я сам ее перекрасил в огненно-красный цвет и белым над решеткой радиатора нанес имя — Бешеный кобель.
Джек Атен очень смеялся бы. Иногда мне кажется, что я выкидываю наполовину кретинские штуки, только чтобы повеселить его призрак.
