Цуцуй Ясутака - Одиноко растущая женщина
— Да, мне пора, — согласился я, но не уходил, а все тянул время.
— Никого из ваших близких не сделали саженцем? — спросил он.
Задетый за самое больное, я посмотрел ему в глаза и медленно кивнул.
— Сделали… Мою жену.
— Хм-м… Жену… — Он взглянул на меня с некоторым интересом. — Я подозревал нечто подобное, Иначе вы бы со мной не заговорили. И что же ваша жена совершила?
— Это случилось на тайной встрече домохозяек. Жена пожаловалась на высокие цены. Это еще полбеды, но она начала критиковать правительство. Я стал более или менее известным писателем, ну, и жена, видимо, решила, что ей дозволено больше других. Кто-то из женщин донес на нее. Ее высадили у дороги, ведущей от вокзала к дому заседаний, неподалеку от хозяйственного магазина.
— Это довольно спокойная улица. Может быть, там ей будет неплохо. А вы навещаете ее? Лучше уж ходить к ней пореже. И для вас и для нее. Tax вы быстрее все забудете.
— Знаю, — ответил я и опустил голову.
— А к вашей жене никто не приставал?
— Нет-нет. Пока ничего не случилось. Она просто стоит, но я…
— Эй! — сказал человекосаженец, служащий почтовым ящиком. — Кажется, это почтовый грузовик, вам лучше уйти.
— Да, вы правы.
Сделав несколько шагов, я обернулся и спросил:
— Может быть, вам что-то принести?
Он с трудом растянул губы в горькой усмешке и отрицательно покачал головой. Около него остановилась почтовая машина.
Я пошел прочь.
Моя очередная книга забавных рассказов должна была уже появиться в продаже, и я решил зайти в свой любимый книжный магазин. Хотя меня уже больше не радовали подобные события.
На улице, по которой я шел, было множество магазинов. У одного из них, кондитерского, почти перед самым входом стоял человекосаженец, который вот-вот должен был превратиться в дерево. Молодой мужчина рос тут уже год. Лицо его стало коричневым с зеленоватым оттенком, веки плотно закрыты, тело слегка подалось вперед. Ноги, торс и руки, проступавшие сквозь обветшавшую от ветра и дождей одежду, уже вегетировались. Повсюду виднелись молодые побеги. Даже мышцы лица затвердели. Сердце его совсем одеревенело.
Я подумал о том дне, когда моя жена достигнет такого же состояния, и сердце мое сжалось от боли.
«Если я поверну за угол у этого кондитерского магазина и пойду прямо. — подумал я, — то окажусь у того места, где стоит моя жена. Тогда увижусь с ней. Наконец, я смогу взглянуть на свою жену… Нет, нельзя этого делать. Мало ли кто может нас заметить… Все же попробую. Никто, пожалуй, и не обратит на меня внимания, если я остановлюсь и переброшусь двумя-тремя словами с женой».
Вопреки внутреннему голосу, взывавшему: «Не ходи!», я повернул за угол и быстро пошел по улице.
Моя жена стояла у дороги рядом с магазином хозяйственных товаров. Казалось, ноги лишь по щиколотку погружены в почву. Ничего не выражающие глаза смотрели прямо вперед. Лицо бледное, почти не изменилось. Хотя два дня тому назад щеки ее не казались такими впалыми. Двое фабричных рабочих проходили мимо. Один из них показал на мою жену и отпустил какую-то скабрезную шутку. Оба они загоготали. Я подошел к жене и почти крикнул ей на ухо:
— Мичико!
Она посмотрела на меня. К лицу прилила кровь, щеки порозовели. Она провела рукой по спутанным волосам.
— Ты опять пришел? He надо. Это ни к чему.
— Я не могу не приходить.
Из хозяйственного магазина вышла хозяйка. He заметив меня, она с безразличным видом скрылась за дверями. Я был благодарен. Ее «невнимательность» была кстати.
— Как ты себя чувствуешь? Ты привыкаешь?
Собрав все свое мужество, жена изобразила на лице улыбку и ответила:
— Да. Я уже привыкла.
— Прошлой ночью был дождь, тебе не было холодно?
— He беспокойся, — ответила она, не отводя от меня взгляда, — я почти ничего не чувствую.
— Когда я думаю о тебе, то не могу спать. — Я опустил голову. — Ты все время стоишь здесь одна, под открытым небом. Прошлой ночью я даже хотел принести тебе зонтик.
— Пожалуйста, не надо ничего мне приносить. Это все ни к чему.
По улице проехал большой грузовик. Легкая пыль осела на лицо и плечи моей жены, но она никак не прореагировала.
— Стоять — не так уж и плохо, — говорила она с наигранной легкостью в голосе, стараясь меня успокоить.
Я заметил едва уловимую перемену в голосе жены. Казалось слова, произносимые ею, потеряли живость и нежность, а интонации стали однообразнее. Наблюдать со стороны, как из нее уходит жизнь, было невыносимо, поскольку я прекрасно помнил ее живость, теплоту и нежность.
— Хозяева лавки, — спросил я ее, показывая на магазин, — тебя не обижают?
— Нет. Они добрые. Они даже интересовались, не хочу ли я чего-нибудь. Правда, так ничем и не помогли.
— А ты не голодная?
— Нет. Мне лучше не есть. — Она хотела побыстрее стать деревом. — Пожалуйста, ничего не приноси. He беспокойся обо мне. Я, разумеется, тоже постепенно забуду о тебе. Я рада, что ты приходишь, но после встреч долго грущу. Нам обоим от этого хуже.
— Конечно, ты права, но… — презирая себя за полное бессилие помочь собственной жене, я снова опустил голову, — но я не могу забыть тебя. Я не смогу забыть все, что было между нами. — Мои глаза наполнились слезами. — Никогда.
Я поднял голову, она смотрела на меня слегка потускневшими глазами, ее лицо озарялось слабой улыбкой, как у Будды.
Мне показалось, что я вижу кошмарный сон. «Нет, — сказал я себе, — это уже не моя жена».
Костюм, в котором она была арестована, стал ужасно грязным и мятым. Разумеется, никто бы мне не позволил принести ей смену одежды. На юбке, спереди, я заметил темное пятно.
— Это кровь? Что случилось?
— Ах, это, — она посмотрела на юбку, слегка смутившись. — Прошлой ночью два пьяных парня развлекались со мной.
— Жестокие ублюдки! — Бессильный гнев овладел мною. Если им об этом сказать, они ответят, что моя жена уже не человек и они могут с ней делать все, что захотят. — Они не имеют права! Это противозаконно!
— Все так. Но я же не могу подать на них в суд.
И я тоже не мог этого сделать. Чтобы тогда обо мне подумали?
— Негодяи! Что они с тобой… — Я прикусил губу. Сердце мое готово было разорваться. — Тебе было больно?
— Немного. Сейчас уже совсем ничего не чувствую.
Мичико, такая гордая, высоко ценившая свою честь, теперь была лишь слегка огорченной. Такая перемена поразила меня.
Мимо прошла группа молодых людей.
— Тебя увидят. Прошу, не выдавай себя.
— He беспокойся. Я для этого слишком труслив.
— Тебе надо идти.
— Когда ты станешь деревом, — сказал я на прощание, — я подам прошение, чтобы тебя пересадили в наш сад.
— Ты сможешь это сделать?
— Думаю, что смогу.
— Это было бы хорошо.
— Ну что ж, до встречи.
— Лучше, если ты сюда больше не придешь, — проговорила она почти шепотом и опустила глаза.
— Я знаю, что так будет лучше. Я хотел бы не приходить, но ничего не могу с собой поделать. Все равно я, наверное, приду.
— До свидания.
— М-м.
Я пошел.
На углу обернулся. Мичико по-прежнему смотрела на меня и улыбалась как высеченный из камня Будда.
Я продолжал идти. Как-то незаметно оказался у вокзала: ноги сами несли ежедневным маршрутом моих прогулок. Напротив станции есть маленькое кафе. Я вошел туда и сел за столик в углу. Заказал кофе, черный, без сахара. До этого я всегда пил его сладким. Несмотря на горечь, я мазохистки пил кофе мелкими глотками.
«С этого дня буду пить кофе только без сахара!», — решил я для себя.
За соседним столиком трое студентов говорили о каком-то преподавателе-критикане. Его недавно сделали саженцем.
— Я слышал, его высадили прямо в сквере.
— Ему нравилась природа. Поэтому его и высадили в таком месте.
— Похоже, ему сделали лоботомию.
— А студентов, которые препятствовали аресту, самих арестовали и тоже превратят в саженцы.
— Так их же было много. Где же они всех высадят?
— Говорят, прямо напротив их университета, по обеим сторонам Студенческой улицы.
— Им придется поменять название на улицу Насилия или что-нибудь в этом роде.
— Эй! Прекрати болтать. He хватало, чтобы нас кто-то услышал.
Все трое замолчали.
Когда я вышел из кафе и направился домой, то понял, что начинаю чувствовать себя саженцем.
Я шел и напевал про себя слова популярной песенки: «Я придорожный саженец. Ты тоже придорожный саженец. Какого черта мы с тобой на этом свете? Две сухие былинки, которые уже не расцветут».
