Павел Иевлев - Телефон Господень
- Вот дрянь, - в сердцах сказал Мишка, - засветились! Теперь не отстанут…
- Да брось ты, не станут они докладывать – поленятся отчет писать. Да и не поверит им никто…
- Дай-то бог… Все равно придется другой дорогой выезжать… А это что такое?
На дороге стоял вызывающе свежий столб с приколоченной обструганной доской, на которой было черной краской написано «И воцарится Он со славою!».
- Что-то новенькое! Не было такого раньше… - протянул Мишка опасливо.
Всякое новое явление в Зоне вызывает справедливое недоверие – кто знает, что от него ждать? Тут бы со старыми как-нибудь разобраться… Автобус поравнялся с импровизированным дорожным знаком, и я высунулся в окно, чтобы рассмотреть его поближе.
- Отец Сергий балуется – сказал я с облегчением, – наша краска, мы ему в прошлом году привозили!
- Шутник, однако…
Отец Сергий, местный многознатец, чудотоворец и, как он сам себя в шутку называл, «Всея Зоны верховный патриарх», отличается странным и мрачноватым чувством юмора. Незадолго до образования Зоны, он написал письмо в патриархию, объявив о своей полной церковной автономии, на том основании, что Православная Церковь утратила мистическое знание, превратившись в пустой ритуал, а он-де, отец Сергий, имеет откровение свыше и с Господом Богом прямой телефон. Пока патриархия раздумывала, отлучить ли мятежного попа от служения, или попросту выслать санитаров, грянула Зона. Отца Сергия немедля признали явлением несуществующим, а потому и безвредным – на том дело и кончилось.
Телефон у отца Сергия, кстати, действительно есть – зеленый пластмассовый аппарат с диском. Он его нам охотно демонстрировал, но поговорить не предлагал. Впрочем, никаких телефонных проводов в этой глуши отродясь не было, поэтому мы и не пытались. Мало ли какие у человека странности? Тем более, что в остальном священник отличается поразительным здравомыслием и точностью суждений. Ночные беседы с ним за рюмкой – одно из тех удовольствий, которые и влекут нас каждый год в это непростое путешествие.
Отыскать в дебрях Зоны храм отца Сергия – задача нетривиальная. Мы много раз пытались запомнить путь – бесполезно. На наши просьбы дорогу эту объяснить, Сергий отвечал с хитрой улыбкой: «Для чистого помыслами все дороги ведут к Господу. Ищите и обрящете!». Указание это, как и все его указания, следовало понимать буквально, поэтому мы использовали беспроигрышный метод – свернули на первую попавшуюся лесную дорожку и поехали, совершенно не заботясь о направлении. Через десять-пятнадцать минут дорожка вывела нас к обширной поляне, на которой стояла небольшая деревянная церковь и домик, скромно именуемый кельей. Отец Сергий уже стоял на пороге в подряснике и босиком, приветливо улыбаясь в черную с сединой бороду.
- Ну наконец-то! – гулко пробасил он, - ужин стынет!
Спрашивать его, откуда он знает, что мы собирались приехать сегодня, да еще и к ужину - бесполезно. Мишка, впрочем, как-то спросил, на что отец Сергий, подмигнув, ответил: «Господу ведомы пути праведных». Иных ответов он не дает, да и мы уж попривыкли.
Приткнув автобус возле домика, мы открыли заднюю дверь и стали выгружать подарки – чай, сахар, соль, несколько банок с оливками, к которым Сергий питал, по его словам, «греховную страсть» и – ящик водки. Никакого, даже самого плохонького огорода, при его хозяйстве не наблюдалось, однако стол всегда был обилен. Отец Сергий, в своей обычной манере, комментировал это: «птицы небесные не жнут, не сеют, а Господь кормит». Однако на некоторые продукты, видимо, «кормление Господне» не распространялось – в том числе, на оливки и водку. Не по чину они птицам небесным.
В чистой деревянной горнице пахло ладаном, горячим воском, сосновым дымом (ночи еще холодны и печку приходится подтапливать) и вкусной едой. На освещенном свечами столе уже громоздилась горкой вареная рассыпчатая картошка, веерами лежали пласты прозрачно-розового сала («Пост для человека, а не человек для поста!» – говаривал отец Сергий, потчуя нас в постные дни. Сам он, впрочем, от мясного воздерживался), в мисках осклизло поблескивали соленые, моченые и маринованные грибы всевозможных пород, изумрудными вениками тут и там блестела каплями воды свежевымытая зелень, желтыми шарами тускло светились моченые яблоки… Однако внимание наше привлек отнюдь не обильный стол, а некое несуразное существо, вынимающее из жерла русской печи огромную сковороду жареных карасей. Небольшого росточка - рослому человеку по пояс, - оно с первого взгляда показалось мне нескладным ребенком, нарядившимся ради военной игры в лоскутный камуфляж для снайперов, но приглядевшись, я понял, что трава и листья, покрывающие его с ног до головы, совершенно настоящие – живые и зеленые радостной весенней зеленью. На том месте, где у человека располагается голова, здесь наличествовало нечто вроде трухлявого пенька с блестящими в зарослях густого мха ярко-желтыми дикими глазками. Мы остолбенели – ничего подобного до сих пор даже в Зоне видеть не доводилось.
- Что уставились? – прогудел за нашими спинами бас отца Сергия, - леший это. На послушании у меня тут.
- К-как леший? – сказали мы, кажется хором.
- Да вы садитесь, садитесь, расскажу! В ногах правды нет, – Сергий помолчал и продолжил, входя в свой обычный повествовательный ритм - И в руках нет. И в чреслах нет, и в пузе ненасытном тоже правды не имеется. Это-то каждому понятно. А вот то, что и в голове ее нет – уже не любой понимает. Правда, она, вестимо, в душе человеческой. Но опять же не во всей, а только в той ее части, что с Господом соприкасается. И ежели человек в себе этой правды не чувствует, то жизнь его легка, но бессознательна, вроде как у дерева лесного. А когда ему правду эту покажешь, вот тут-то он из младенчества выходит. Ибо все мы дети божии, но одни еще в люльке пузыри бессмысленные пускают, другие первые шаги совершают дрожащими ножками, огонь пальчиками пробуя, обжигаясь да плача, а третьи уже подросли да на папины книжки заглядываются – нет ли там картинок срамных? Да только не каждому по плечу ноша человеческая… Вот был тут у нас мужичонка из самых завалящих – пил горькую беспробудно, у детей последнее отымая да на самогон обменивая, жену работящую поколачивал с похмелья, сам же от работы бегал и даром небо коптил. Начал я его увещевать, и увидел он в себе той правды отблеск слабенький. И себя рядом с ним увидел, каков он есть. И не выдержал в себе даже слабого отсвета света божественного – запил по-черному, чуть руки на себя не наложил. Вижу – не снести ему бремени жизни человеческой – слаб душою…
Отец Сергий споро разлил водку по берестяным рюмочкам, беззвучно чокнулся с нами, провозгласил тост «за крепость души!» и продолжил:
- И тогда помолился я Господу нашему – при этих словах отец Сергий почему-то покосился на телефон, - чтобы дал он сему несчастному ношу по плечам его, сняв гнет чрезмерный. И прислушался ко мне Господь, и разрешил его от жребия человеческого. Ибо человеку дано многое, но и спрос велик, а с лешего – что взять? Нечисть бессмысленная. Зато работящий теперь стал, по хозяйству у меня управляется. Хозяйство хоть и невелико, а все помощь. Только до водки по прежнему падок – не оставляйте на столе недопитую, непременно вылакает…
Отец Сергий решительно, как гранатную чеку, рванул кольцо на банке с оливками и немедля разлил по второй. Чокнулись, выпили. Мы с тихим обалдением посматривали на суетящегося возле печки лешего. Всякого мы навидались в гостях у Сергия, но это было как-то немного чересчур… Поневоле задумаешься – а как-то я сам? Не жмет ли жребий человеческий? В плечах не давит? А то помолится сейчас чудотворец наш – и побежишь собачкой какой-нибудь кустики во дворе метить…
И было выпито, и закушено, и еще выпито многократно. Леший больше не занимал наших мыслей, поскольку пришла главная радость посиделок по-русски – разговоры за жизнь. Раскрасневшийся отец Сергий вещал громовым басом:
- Не наукою единой жило человечество! Наука сия молода весьма и по молодости бесстыжа. Подглядывание срамное – вот весь ваш научный метод. Глядят в микроскопы да телескопы мужи великоумные – как там господь мир устроил? И главного при всем своем великомудрии понять не могут – зачем устроил? Ибо может наука объяснить, почему у жирафа шея длинная, однако не постичь ей – почему именно у жирафа? Тысячи и тысячи лет прошло с сотворения человеческого, а науке этой и трех сотен не исполнилось. И поди ж ты – жизни без нее теперь не мыслят! Все, что до нее было во «мрак средневековья» записали! Это как если бы я, на старости лет умом подвинувшись, обрезание бы себе сделал, а вы бы решили, что я таким родился…
- Но как же развитие цивилизации? – робко возразил Мишка, - расширение границ мира, познание вселенной – все это невозможно без тех же приборов!
