Евгений Лукин - С нами бот
Что за притча?
– Простите, пожалуйста… – попытался я остановить шедшую вперевалку по коридору матрону в белом халате. – Не подскажете…
Она поставила на пол пластиковое ведро и оперлась на швабру.
– Понимаете… – сказал я. – Тут был кабинет. Видимо, куда-то они переехали…
– Какой кабинет?
– Вот этот. «Ауто-семьсот». Может быть, вы знаете, куда…
– А я тут недавно, – ответила она на все вопросы сразу и, подхватив ведро, поковыляла дальше.
Я ошалело посмотрел ей вслед.
Искать администрацию корпуса, выяснять, куда пропала фирма, у меня бы не хватило здоровья. Пошел назад, одолеваемый странным ощущением. В природе чего-то не хватало. Аллея. Акации. Корпус. Вроде все на месте. Потом осенило: перед глазами не возникают направляющие стрелки.
Иди, куда хочешь.
* * *
Выхода нет. Я не могу без автопилота. Все жаждут роскоши человеческого общения, а расплачиваться за нее мне одному. Вести разговор от начала до конца, не имея возможности в любой миг выпасть из него и заняться чем-то более интересным… Мне уже зябко такое представить.
Подсел, как на иглу. Суток не прошло – и уже ломка.
Поднялся к себе на этаж, заперся в умывалке. Раскрыл слегка помятый футляр и принялся за экипировку. Аккумулятор я догадался подзарядить еще вчера. Снарядившись, подключился, врубил полное тестирование. Длилось оно минут пять, потом выскочило ОК. Очень вовремя – в дверь уже заколотили. И не потому что кому-то приспичило средь бела дня почистить зубы – нет, это искали меня.
Я позарез был нужен Артамоновне, Герде Труадиевне, двум сослуживцам, одной сослуживице и трем незнакомым молодым людям с угрюмыми каторжными лбами (не от них ли меня доблестно оберегал вчерашний мент с пистолетом?), причем у каждой делегации ко мне имелся разговор, исключающий присутствие посторонних.
Оба моих соседа по палате быстренько все поняли и смылись погулять. Пока Артамоновна вежливо препиралась с Труадиевной относительно права первой беседы, три незнакомца решили подождать своей очереди в коридоре. Как и сослуживцы с сослуживицей.
Думаете, господа, вы меня застали врасплох?
Отнюдь, нет.
Динамик – в порядке, линзы – в порядке, аккумулятор – заправлен, коробочка – на поясе.
Вооружен и очень опасен.
Броня крепка…
Ах, если бы еще можно было отключиться и от боли в ребрах!
* * *
Выписали меня в тот же день. Врачи не возражали. Да хоть бы и возражали! Герда Труадиевна передала мне пожелание папы, чтобы в его отсутствие делами рулил именно я. Молодой империалистический хищник.
Главная трудность управления заключалась в необходимости расслаблять лицевые мышцы, что удавалось далеко не всегда: стоило неловко повернуться, как в боку стреляло, и мордень у меня непроизвольно подергивалась. Помыслить жутко, сколько ценных замечаний моего бота было таким образом прервано на полуслове и не дошло до подчиненных.
На следующую ночь, так и не придя в сознание, в реанимации скончался Лёша Радый. Жаль. Мне он очень нравился. Нелюдимый, неразговорчивый, вечно себе на уме. Достаточно сказать, что во время погребальной церемонии я ни разу не отгородился от происходящего непрозрачным фоном. Похороны были грандиозны. Последний раз нечто подобное происходило у нас лет этак десять назад. В принципе, я и сам мог бы догадаться, кто он такой, этот Лёша. Троллейбусное движение пришлось приостановить. За катафалком в два ряда шли траурные иномарки одна другой круче. И они гудели. В произносимых над могилой речах постоянно сквозила угроза: найдем, отомстим. Присутствовавшая в изобилии милиция прикидывалась, будто ей невдомек, о чем говорят.
Между прочим, первая надгробная речь была произнесена ботом. Слушайте, эта железяка заслуживает уважения. Конечно, режим «похороны» я задал ему собственноручно, но где он раскопал такой текст? Собственно, сами-то слова были в достаточной мере безлики и приложимы к любому усопшему труженику или, скажем, члену какой-нибудь политической группировки, однако в данной ситуации они обрели неожиданный смысл. «Ты был бесконечно предан нашему делу…» «Ты безвременно покинул нас, но наше дело живо…» Понятно, что составители всего-навсего хотели избежать упоминания о каком-либо конкретном роде занятий, но «наше дело…» Представляю себе, как бы эта речь прозвучала по-итальянски!
Браткам понравилось.
И, смею вас заверить, наше дело действительно живо. Уже на следующий день Лёше Радому нашли замену. Тоже рослый молодой человек, знающий цену каждому своему слову, и тоже с кликухообразной фамилией. Славик Скоба, прошу любить и жаловать.
Правда, по сравнению с Лёшей смотрится он куда мельче и болтливее.
Глава четырнадцатая
Плох Петрович. Совсем плох. Мало того, что с ним после столкновения приключилось что-то ишемическое – еще и инсульт хватил. Иногда вечерами бываю у него дома. Перекосило беднягу, угол рта обвис. Смотрит на меня боязливо, искательно. А говорить с ним на автопилоте – совесть не позволяет. Выдавлю пару сочувственных фраз – и молчу.
Раньше, насколько я слышал, нынешняя жена Труадия и Герда враждовали. Теперь сдружились.
Герда малость осунулась, линия рта стала жестче, скулы торчат, как у топ-модели. Матовый средиземноморский загар заметно побледнел. Лихими речениями относительно того, что папа-де не вечен, наследница больше не щеголяет. Испугалась.
– Вот так, Лёня, – обессиленно сказала она однажды, когда мы вышли из комнаты Петровича и тихо прикрыли за собой дверь. – А расхлебывать всю эту кашу нам двоим… Выпить хочешь?
Мы перешли к ней, где Герда Труадиевна опустилась в кресло и указала мне глазами на бар.
– Бьянка? – спросил я, зная уже ее вкусы.
– Что-нибудь покрепче.
Достал что покрепче.
– Даже если выходим его, – сдавленно произнесла она, – прежним он уже не станет. А на нем ведь все держалось. Все.
Я молча подал ей фужер. Сделала глоток, закусила губу.
– Пускай он даже в последнее время отошел от дел. Он – личность. А без него… Это как стержень вынуть. Тем более сейчас… И братики еще эти опять права качают!
Видимо, речь шла о сыновьях Труадия от первого брака. Не потому ли так резко помирились падчерица и мачеха?
– Хозяйка! – Герда горестно усмехнулась и допила залпом. В фужере зашуршали, захрустели кубики льда. – Владелица! Слушай, ведь я растерялась… Что делать? Ничего не понимаю. Ты сам-то понимаешь?
– Нет, – честно ответил я (автопилот был выключен). – Еще налить?
– Иди сюда, – надломленным голосом позвала она.
«Подь сюды», – немедленно вспомнилось мне.
Подошел.
– Поцелуй меня.
Поцеловал.
Ну и так далее. До дома я в тот день, сами догадываетесь, не добрался – сказал, что заночую у Труадия Петровича. Но, с другой стороны, клиньев под хозяйскую дочку я не подбивал. Она сама.
* * *
Такое впечатление, что я теперь тот спасательный круг, за который все цепляются. Собственно, цепляются-то не за меня – цепляются за бота. В безумной нынешней свистопляске он один не впадает в истерику и безмозглым, державным своим спокойствием вселяет в людей надежду. Выплывем. Прорвемся. Увидим еще небо в алмазах.
В истерику за него впадаю я, Лёня Сиротин. Но это невидимые миру слезы. Подслушай кто-нибудь со стороны мои мысли, точно бы решил, что меня пора сдавать в психушку.
Там, снаружи, идет вовсю передел собственности, ломаются стратегии, учиняются подставы с таранами, а я, отгородясь от угрюмого этого бреда бледно-сиреневой парапетазмой (так, согласно словарю, называется занавес в театре), сижу и рассуждаю черт знает о чем.
Русский бес.
Не знаю, с чем это связано, однако русский бес почему-то всегда мелкий. Первым об этом проговорился, ясное дело, Пушкин. От лица Мефистофеля: «Я мелким бесом увивался…» Но пушкинский Мефистофель еще не совсем обрусел, он – немец. Романтический дьявол. У него плащ, шпага, берет с петушиным пером. Не лебезит, не порет чушь, в опере поет басом. Хотя нет, виноват, это уже не пушкинский, это гетевский Мефистофель. И булгаковский Воланд – немец. Он сам в этом признается.
Не наше это все, иноземное.
А настоящий русский бес, как мне кажется, возник лишь под пером Гоголя и долгое время прикидывался ничтожным чиновником, покамест не был нечаянно разоблачен Михаилом Чеховым. Когда тот впервые сыграл Хлестакова, публике померещился на подмостках черт: ворвался, обморочил, заболтал всех до одури – и сгинул. Причина проста. Михаил Чехов работал над ролью строго по Гоголю, без обычной актерской отсебятины. Хлестаков и сам не знает, что скажет в следующий миг. Услышал – ответил – забыл.
Чувствуете, куда я клоню?
Раньше я думал: бес.
Теперь думаю: бот.
Бес – бот.
Бот – бес.
Недотыкомка.
А знаете, что в русской литературе есть еще два персонажа, чья речь – точное подобие речи Хлестакова? Дробят языком, сыплют словами, не задумываясь о смысле. А в результате околдовывают людей и что хотят с ними, то творят. Два пустозвона, два болтуна.
