Кит Робертс - Английский фантастический роман
— Норны, богини судьбы, ткут судьбу и человека, и дикой кошки, — напевно произносил ее голос. — Они сидят под Игдразилем, великим Ясенем Мира, и неустанно трудятся; одна сестра ткет пряжу, другая отмеряет, а третья обрезает конец…
При этом руки ее ни на секунду не замирали, заботливо хлопоча над его телом.
Рейфу пришло в голову, что девушка — тронутая или одержимая. На ее устах — древние слова, кои запрещены к произнесению Вселенской Церковью, коих место во веки веков во мраке и холоде. С огромным усилием он приподнял руку, чтобы осенить ее крестным знамением; но девушка со смешком перехватила его кисть, положила обратно на постель и стала осторожно обрабатывать его израненную ладонь, стирая кровь у основания пальцев. Она сняла повязку с его живота, освободила его от остатков клетчатых зеленых штанов: смачивая кожу, разрезала ее и маленькими кусочками отнимала от рваных ран на пояснице и на бедрах. «Ох… — вскрикнул он. — Ох!..» Девушка нахмурилась и принесла что-то с плиты, ласково приподняла ему голову и дала напиться. От жидкости стало легче: казалось, из пищевода она растеклась по всему телу, по рукам-ногам и ослабила боль. Он погрузился в теплоту, которую простреливали короткие пестрые уколы боли, и услышал, как девушка, снова замурлыкав под нос, прикрывает его ноги. Он соскользнул глубже, в сон.
Медленно наступил день, еще медленнее перешел в ночь, которая сменилась новым днем и новой темнотой. Рейф, казалось, выпал из времени, лежа то в полудреме, то во сне, чувствуя успокаивающее прикосновение бинтов и свежего постельного белья, видя мерцание где-то далеко над собой рукоятей семафора, страстно желая, но не имея сил добраться до них. Иногда (или это только казалось?), когда девушка подходила, он привлекал ее поближе, тыкался лицом в ее бедра, ощущая мамино тепло, а она гладила его по волосам, что-то говорила, что-то пела. Постоянно — и во сне, и наяву — ему слышался ее голос. Слова складывались в могучую сагу — в историю, которую до сего дня ни один человек не слышал да и не был способен придумать.
То была история сотворения Земли; Земли и страны, которую ее жители называли Страной Ангелов. Но прежде не было ни Страны Ангелов, ни планет, ни солнца. Существовало только Время — Время и пустота. Однако Время и было пустотой, а пустота была Временем. В нем — в ней — двигались цветные пятна, вспыхивали и дрожали всполохи света. Оно было полно шорохов, криков, а может, и мелодичных звуков, подобных гудению органа, — и все это резонировало в его теле, пока оно не входило в единый ритм с этой какофонией и не истаивало в ней. Иногда во сне ему хотелось закричать, но говорить он был не в силах, и упоительное богохульство продолжалось. Ему виделись коричневые туманы, которые колыхались и перешептывались, и сквозили ярко блещущей водой — то было суровое море, холодное и безбрежное, океан сотворяемого мира. Но сам сон был текуч, образы вспыхивали, изменялись, незаметно перетекали друг в друга, величаво уступая место новым, и растворялись во тьме. Появились первые рокочущие горы, которые то поднимались, вспарывая все вокруг, то снова проваливались. А илистое морское дно миллион лет накапливало мириады падающих на него умирающих крохотных существ. Писк скользящих на дно махоньких улиток был частью всеобщего хора, который сливался в сладкозвучной и мелодичной песне.
А боги уже существовали — древние боги, могущественные и многочисленные. Они глядели вниз, за всем наблюдали, взбаламучивали моря, шаря пальцами в иле. Все происходило в тусклом свете, в промозглом предрассветном мареве. Горы сотрясались, пятились и ворочались, будто прекрасные горбатые звери, которые отряхиваются от воды. И вот над ними взошло солнце, все согревая, разжижая туманы, рассылая по всем морям бесчисленные шаловливые танцующие блики. Боги покатились со смеху, а горы опять стали выкарабкиваться из ила, то и дело оскальзываясь, покуда не создали устойчивый облик дотоле бесформенной Земли. Звучало пение, катящееся подобно колесу, хотя не существовало ни «переда», ни «зада», было лишь осознание непрерывности, гигантских перемен, грандиозного вечноприсутствия Времени. Камни формировались, рассыпались в прах, вырастали снова, становились то твердыми, то текучими, покуда суша не приобрела свой нынешний вид. Так образовались обширные пастбища, поля и поросшие травой горы Страны Ангелов, у которой еще не было этого названия. Рейф увидел бесчисленные стада животных, бродящих по травостоям, следующих по кругу за кружащимся солнцем, и первых существ, напоминающих людей. Они были исполнены ярости, они дрались, и рубились, и складывали круги из камней в пустынных просторах, где гулял ветер; на кремнистых склонах они вновь и вновь находили трупы богов. Но боги уже намаялись, с севера подступали льды, солнце утонуло в собственной крови, наступил холод и мрак, оцепенение и зима.
И вот в пустоту явился Он; но то был не восславляемый Вселенской Церковью Христос. То был Бальдур — Бальдур Великолепный, Бальдур Вечноюный. Он шагал по земной тверди, и лицо его сияло яко солнце, и Древние люди в восхищении падали ниц пред ним. Обжигая морозом, ветер шарил по кругам из камня; и люди во мраке молили о даровании весны. Тогда Бальдур подошел к дереву Игдразилю… «Какому-какому дереву?» в отчаянии мысленно вскричал Рейф, и голос прервался для смеха и беззлобно объяснил: «Игдразилю, великому Ясеню Мира, ветви коего пронзают основание рая, а корни змеятся по преисподней…» Бальдур подошел к Древу, где Ему предстояло умереть за грехи Божьи и человеческие; и они пригвоздили Его к Древу, повесили на пробитых ладонях. И все сошлись восславить Его, а тем временем кровь Его хлестала, растекалась струями и рассыпалась светящимися брызгами, и Он висел между преисподней, обиталищем Троллей и Великанов, повелителей Мороза, Огня и Гор, и Семью Небесами, где в Валгалле Тив, и Тхунор, и старый Вотан трепетали перед величием сотворенного.
От Его крови распространилось повсюду тепло, вернулся солнечный свет и выросли травы и полевые цветы, и кругом защебетали птицы, ища себе товарища вить гнездо. А вот наконец-то и церковь пришла, выйдя с востока, — властная, колокольнозвонная, сметая с алтарей медные свадебные пироги, а люди тем временем истребляли друг друга в битвах, досаждали друг другу, заливали землю кровью, потом стали строить города, сигнальные башни, роскошные замки, залитые светом. Древние боги ушли восвояси, а также эльфы, Призраки пустошей, каменные идолища — и унесли с собой изошедшего кровью прекрасного Господа. Напрасно священники взывали к Нему, именуя Христом, рассказывая, будто Он умер на дереве на горе Голгофе. Папский флот поплыл во все концы света, Англия пробудилась, в каждом очаге зажегся огонь, кругом все застучало, зажило, — но кровь Бальдура что ни весна течет снова и снова. Так и завершилась, вернувшись к самой себе, Великая легенда, на пересказ которой потребовались дни, а может, и недели…
Печка погасла, в башенной комнате было холодно. Рейф лежал неподвижно, с сознанием, что очень и очень болен. Семафорная площадка была царством коричневого и ясноголубого. Сочный коричневый цвет древесины, оранжевость рычагов управления, кремовость досок. А голубое исходило от неба, просачивалось через окна и дверь, отражалось бледными веретенами света на давным-давно безмолвствующем семафоре. Сама девушка была коричнево-голубой: смуглая кожа, платье и лента на голове — ледяной голубизны. Она наклонилась над ним с улыбкой, и вся тревога ушла. «Лучше, — пропел милый голос, — тебе теперь лучше. Тебе совсем хорошо».
Он сел на постели. Слабость неимоверная. Девушка отбросила одеяла, и тело окатило холодным воздухом, покалывающим кожу, как холодая вода. Он спустил ноги с койки, с помощью девушки встал. Рейф начал было оседать, рассмеялся и выпрямился, слегка пошатываясь. Ступни ощущали шероховатость пола. Он посмотрел на кровавые шрамы на животе и бедрах, на сморщенный член, жалко торчащий из пука волос. Она нашла ему что набросить на тело, помогла одеться, посмеиваясь над ним, вертя в разные стороны. Натянула на него пальто, застегнула пуговицы до самого горла, присела и обула его. Он наклонился над койкой, отдышался и почувствовал, что силы возвращаются. Его взгляд упал на рукояти семафора. Она отрицательно покачала головой и слегка подтолкнула его к двери. «Пойдем, — сказал голос. — Ненадолго».
Снаружи она опустилась на колени и потрогала снег. С запада дул влажный ветер. Вдалеке мирно сияли тронутые оттепелью холмы. «Бальдур умер, — пропел ее голос. — Бальдур умер…» И внезапно Рейфу почудилось, что он слышит щебет миллиона весенних ручьев, видит, как из-под прозрачного снега тянутся пестрые цветы. Он оглянулся на семафорные крылья на башне. Они показались ему нелепостью, угрюмым напоминанием о давно изжитом. Безусловно, они растают и бесследно исчезнут, как этот снег. Они — часть бывшей, старой жизни. Впервые за долгие годы он сумел повернуться к семафору спиной без малейшего сожаления. Девушка скользила перед ним в летних туфельках, сверкая на снегу голыми лодыжками. Рейф последовал за ней — сперва нерешительно, потом все уверенней и уверенней, и силы его крепли с каждым шагом. А за ним высилась заброшенная сигнальная башня.
