Павел Виноградов - Странные существа (сборник)
Но когда корабль подошёл, мы увидели, что с бушприта его свешивается, ухмыляясь оголённой челюстью, обклёванная чайками мёртвая голова капитана Эдварда Тича.
* * *22 ноября 1718 года «Месть королевы Анны» попала в засаду, устроенную лейтенантом Робертом Мэйнардом. В абордажном бою пали Тич и вся его команда. Голову Чёрной Бороды Мейнард приказал подвесить на бушприте захваченного судна и отправился за пятнадцатью пиратами, которые, как ему было известно, находились на рифе Сундук Мертвеца. Тринадцать из них были осуждены и повешены, юнга Луи Арот оправдан. Шкипер Билли Бонс ожидал казни, отсроченной, пока он не выздоровеет после ампутации ноги. Однако за это время король решил продлить срок действия амнистии, и Бонса пришлось освободить. Его выслали в Англию, где хромой калека умер в нищете.
Дитя воды
На мне серая «тройка», розовый галстук, очки в тонюсенькой оправе, гармонирующие с лысым дедушкой на лацкане. И работаю там, где сумасшедшему из простой семьи ни хрена не светит. Но я-то не из простой семьи, хоть и сумасшедший.
Вот когда я носил длинные хайры, клочковатую бородку и потертые джинсы, тогда был нормальным. Наверное. Но семья все равно была не простой. Впрочем, может быть то, что случилось с моими предками, считается здесь за рядовое происшествие? Может, это мои сдвинутые мозги придали ему глобальный смысл, а на самом деле для страны Советов это буднично? Может, у всех у нас тут поселилась за левым плечом ласковая черепашка, ждущая момента прокусить вену под коленом? Хрен его знает, я дурак. Мое дело – ходить на работу, призывать к продвижению и восхищению, а после глотать «колёса», много, потому что они тянут желудок и покачивают мозги, а потом можно уснуть и не видеть во сне личико милой девочки, с которой повстречался я…
Впрочем, до судного дня происходили всякие события, о которых придётся поведать. Как сказано, род мой знатен: ведется от Адама, а прослеживается с прадеда, потомственного сибирского варнака. Парадный портрет оного тэт-а-тэт с замечательным советским писателем, в суровые годы гражданской войны бывшим прадедовым командиром и другом, некогда гордо украшал отцовский кабинет. А орден Красного Знамени, вручённый заслуженному пращуру за беззаветный героизм самим всесоюзным дедушкой Калининым, был цинично обменян мною в детстве на серию бурундийских марок.
Это потому, что меня, подрастающего охламона, прадед и славные его регалии интересовали мало. Так же, как и отец с его партсекретарством на важном объекте народного хозяйства. Где, кстати, работаю нынче и я. Но этим почти все наши с папашей точки соприкосновения исчерпываются. Лет до двенадцати я ездил с ним на ежевоскресные рыбалки – кажется, единственную отдушину в его номенклатурном функционировании. Потом же занялся другими делами, предоставив ему единолично наслаждаться дрожанием лески, ибо, поистине, он удил рыбу, а не бухал на воле и не изменял супруге.
Маман, однако, всё равно крайне не одобряла папины вылазки. До последней включительно, после которой мы имели несчастье наблюдать на столе в городском морге папашин раскроенный череп. Поскольку партсекретари не погибают на рыбалке, ударившись о подводные камни, некролог в местной газете уведомлял лишь, что верный и стойкий товарищ скоропостижно скончался. Не погибают подобные персоны и при загадочных обстоятельствах, поэтому смертный ужас вздутого лица, кольцеобразные синяки на предплечьях и вереница мелких ранок под левым коленом ничуть не заинтересовали следственные органы. Впрочем, осиротевший наш дом посетила-таки парочка чекистов. Проформы ради, не иначе: побеседовав несколько минут с маман, очень вежливо простились. Вражеской диверсии, выходит, не заподозрили.
Но именно после их визита у мамы вырвалось нечто, позже оказавшееся моим (и Бог еще знает чьим) приговором:
– Боженьки, третий! – она глянула на меня безумными глазами и с силой вдавила мою голову в водянистый бюст.
Маман женщиной была положительной, домовитой, вполне осознающей свое высокое положение, и идеологически подкованной – в институте была комсоргом всего курса. И теперь, кроме домашних дел, на ней лежала общественная нагрузка – в местном Дворце пионеров вела кружок моделиста-конструктора, где всегда появлялась в строгом платье, с институтским значком, и раз в месяц устраивала дополнительные занятия по патриотическому воспитанию, на которые дети обязаны были являться под страхом исключения из кружка. Так что уже одно упоминание ею Бога, а, тем более, страх в голосе и сумасшедше расширенные зрачки казались совершенно чуждыми её светлому образу.
Конечно, это можно было объяснить потрясением от гибели отца. Ведь ни до того, ни после, до самой своей скорой смерти от разрыва аорты, при мне она ничего подобного не позволяла. Теперь-то мне кажется, что некоторые факты из истории отцовской семьи она получила от свекрови, суеверной деревенской старухи, которая позже и мне кое-что рассказала. Папа же эти дела скрывал тщательно, не упоминал ни в автобиографиях, ни по пьянке, ни, я думаю, в постели. Конечно, не из-за налёта чуждого мистицизма, а от политически скользких сопровождавших обстоятельств.
Меня не очень впечатлили намеки на тяготеющее над моей головой могущество неведомой силы. Архангеловой трубой они прозвучали лишь, когда проклятие рухнуло. Суть в следующем. Родная и великая сибирская река методично уничтожала представителей мужской линии моего рода. Начиная с прадеда. На одной ноге коротая заслуженный отдых, как-то раз ненастным вечером он то ли решил искупаться, то ли просто перелетел через ограду набережной, и утоп. Поскольку усопший герой крепко любил выпить, окружающие лишь огорченным цоканьем языков отметили несчастье. Покрытый красным знаменем гроб проводили друзья-однополчане, но для прощания не открывали – бабка потом шепнула мне, что слишком уж у покойного было страшное лицо.
Сыну же прадеда, то есть, моему деду, повезло куда меньше. Хотя сначала, казалось, что он счастливец: арестованному СМЕРШем на фронте за пораженческие взгляды, высказанные им ещё в школе, задолго до начала войны, срок ему по чьему-то недосмотру определили отбывать на малой родине. Потом бабке поведали дедовы сосидельцы, как на берегу, где вкалывали на лесосплаве, небо и землю пронизал его примитивный вой. А когда они со всех ног достигли точки его зарождения, деда не было уже, одна река, урча и пустынно, катила себе в Ледовитый океан.
Третьим был папа, а я, бедный, даже остался вне классической русской пьяной триады. Однако не думаю, что там, где я встречусь со своими покойными родственниками, будет изобилие водки и всяческих разносолов.
Долгое время мне на всё это было наплевать. Став круглым, но совершеннолетним сиротой, я удачно отмазался от армии, бросил институт, и занялся мелкой фарцой, а также распродажей кое-каких оставшихся после родителей мелочей. Дохода с этого мне вполне хватало на то, чтобы предаваться асоциальному образу жизни – бухать на чердаках, палить анашу в скверах и покупать вино для готовых к употреблению девиц. Но занесло меня в один прекрасный день на дикий брег реки великой.
Знаете, как это ни странно после всего случившегося, я люблю эту заразу. Реку то есть. Жила родины, кровь которой грязна так же, как в жилах моих. Или вот еще образ: бесконечный во времени и пространстве транквилизатор, неторопливо и неуклонно втекающий в невидимый глаз на моем лбу, с моей отравой мешающий свою, и если есть покой, живет он лишь в этом смешении.
Короче, сидеть на бережку я любил.
В роковой раз имел я при себе двухлитровую ёмкость с пивом разливным, а также пакетик «тувинки» – косяка на четыре. Я – угрюмый, перспектива нарезаться в одиночестве радовала. Сияло солнце летнего полудня, но под дикими ивами заброшенного пляжа жила прохлада. Между тем место было тревожно. Некогда на краю города заложили рабочий поселок, причем произошло это раньше, чем спланировали колоссальный завод. На гипотетическом гиганте должны были трудиться гипотетические поселяне. А дамбы и пляж для их культурного отдыха насыпали еще раньше, что подтверждает: право граждан на отдых – действенная составная нашей Конституции.
Однако план завода где-то почему-то не утвердили. Право на труд претерпело урон, а поселок совтруженников обернулся тремя блочными халупами, где обитала кучка спившихся пенсионеров, бичей, с зон откинувшихся урок и прочих приличных людей. Здесь, почти в каждой грязной пещере «гостиничного типа», в неурочный час за твою десятирублёвку охотно выдавали пузырь водовки. А ещё я знал одного местного цыгана, у которого всегда можно было разжиться хорошей «травой», а то и добрым кропалём гашиша. За этим я, собственно, сюда и припёрся, достигнув богомерзкого шалмана после долгой поездки на разваливающемся троллейбусе.
За два десятка лет перегороженная дамбами протока между берегом и небольшим островком частично заболотилась, в крутых песчаных склонах гнездились ласточки, по зарослям сновали суслики. Ночами аборигены предавались тут мордобою и поножовщине, рассветные трупы были в глазах милиции столь же привычным делом, сколь битые бутылки. Но днем здесь было безлюдно. Я, грешный, сидел на бревнышке напротив бывшего островка, пыхтел себе косяком, запивая терпкий дым основательно разбавленным на ближней пивточке напитком, и плавно погружался в привлекательный омут тихого конопляного безумия.
