Максим Солохин - Король и Каролинка
-- Хм. А ведь совершенно необязательно все время держаться за стенку, как крыса Чучундра.
Тогда на меня напал ужас. Я покачнулся, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. Голова моя вдруг упала и сама вздернулась, как бывает, когда засыпаешь на ходу. Резко вздернув голову, я как в колодце увидел над собою где-то вдалеке Настино лицо.
-- Молчи, -- сказал я ей с необъяснимой в моем положении грубостью. -- Заткнись. Тебя не спрашивали.
Настя будто заглядывала в колодец, куда провалился я, а я сидел там внизу и не мог понять, зачем разговариваю с ней так грубо. Если она уйдет, то я останусь один в своем колодце. А если затворит дверцу, то станет совсем темно. Мне было страшно. И тогда я потянулся к Насте, чтобы она не ушла. И неловко, медленно, как пьяный, повалился вперед.
Меня подхватили и стали испуганно кричать, хлопать по щекам и звать. Я невидящими глазами смотрел перед собой, будто потеряв сознание. Но на самом деле я все видел и все сознавал, однако не показывал другим, что понимаю. На самом деле я просто пользовался минутой, пока все заняты делом, чтобы в одиночестве спокойно поразмыслить, что же это такое делается-то?
Постепенно приходя в себя, я глазами показал Насте: надо поговорить наедине.
-- Да не волнуйтесь, -- сказала Настя. -- Просто человек научился колдовать. Думаете, это так просто дается?
-- Кошмар какой, -- сказала Вика. -- Как ты меня напугал. Я думала, ты умер... как твой дедушка...
Она вдруг зарыдала и, закрыв лицо руками, побежала домой. Я смущенно пожимал плечами.
-- Простите, ребята... простите... Я просто не знаю, как это делается... что это со мной делается...
Потом я вдруг замолчал и трезво, слишком даже трезво сказал:
-- Ладно. Ерунда. Не впервой. Давайте пока -- все. Я правда устал. И Вика убежала. Давайте вечером созвонимся, договоримся на завтра.
-- Давайте завтра пораньше. В девять. А то мало времени остается. Мне к двенадцати в музыкалку. Давайте, я сам позвоню Насте. Если она не согласится, тогда будем договариваться.
Все разошлись.
Мы с Настей медленно и молча подошли к моему подъезду. Так же молча зашли в лифт. Потом я отпер дверь и пустил Настю в дом. Не сговариваясь, мы пошли в гостиную. Я подумал, интересно, будет ли шкаф -- шкафом. Или в присутствии Насти он будет Дверью, как во сне.
Настя отворила двери -- там были рукописи. Тогда Настя взяла в руки какую-то стопку бумаг, стала перебирать, и вдруг начала горько плакать над ними -- я даже оторопел, глядя, как горько Настя заплакала. Ну вот, все девчонки разревелись... Я не знал, что сказать или сделать. И потому сказал обычное:
-- Настя! Насть. Ты чего?..
А Настя безутешно рыдала над рукописью, и ее слезы падали на начинавшие желтеть страницы. Она попыталась что-то ответить, но не смогла.
В это время появилась Мама.
Я было запаниковал, будучи задержанным на месте преступления.
-- Мам, это Настя... Она...
Увидев плачущую над Дедушкиными рукописями девочку, Мама ничего не стала спрашивать, а сразу взяла инициативу в свои руки. Она села возле Насти и, обняв ее, стала как-то утешать. Объяснений не потребовалось: Маме было как бы все ясно.
Насте предложили пообедать, но она отказалась.
Настя попросила, если можно, одну дедушкину рукопись на память. Но этому Мама мягко воспротивилась. Она рассудительно сказала, что этот архив может иметь особую ценность, и его нельзя просто раздавать.
-- Но и мы не имеем право на монополию, -- рассудила она. -- Раз уж так получилось, давай ты будешь ИНОГДА приходить и смотреть эти бумаги прямо у нас. Это ведь Дедушкина квартира, -- добавила она. -- Или давай, мы сделаем тебе копию. Хочешь?
Настя кивнула.
-- Не обижайся, -- сказала Мама. -- Ты получишь то, что тебе нужно. Мы же должны стараться учесть и его волю... Ты раньше приходила сюда?
-- Да, все время... мы разговаривали... Он мне всегда давал читать свои рукописи, еще незаконченные. Потом спрашивал, что мне понравилось, что не понравилось... и что непонятно. И переделывал.
Настя помолчала, на лбу ее появилась скорбная складка.
-- Наверное, я ему что-то НЕ ТО говорила. Мне больше всего нравятся его самые первые варианты, что не опубликовано. Вы сохраните это. Может быть, потом когда-нибудь ВСЕ напечатают. Он печатал только самое простое.
-- Почему "не то", -- возразила Мама. -- Просто он писал ведь для всех. И потому переделывал, если было непонятно.
-- Да, но там, в непонятном, правда есть что-то важное. Я снова и снова перечитываю. Это просто надо читать много раз. И тогда открывается...
Тут раздался звонок в дверь. Приехал Папа.
И тут случилось что-то важное, хотя и незаметное.
Папа и Настя мельком обменялись взглядами. И ох как мне не понравился этот незаметный обмен! Это был как будто обмен выстрелами. Настины слезы сразу показались мне спектаклем, устроенным для Мамы.
Но это было мимолетно, почти незаметно со стороны.
Внешне Папа повел себя так, будто ничего не понял и не заметил. А Настя как-то быстренько ушла.
Так вот непринужденно ведьма взяла и "прописалась" в моем доме. Теперь она могла легально приходить "иногда", по слову Мамы. Я был выключен из игры. Формально, после состоявшегося знакомства у меня сама собой отпала необходимость как-то ПРЕДСТАВЛЯТЬ Настю родителям. Они же сами с ней познакомились.
По теории, надо было бы сказать Маме, что Настя -- ведьма. И я думал, как бы это сказать. И надо ли это делать. Папа явно все понял, но он повел себя так, будто ничего не случилось. Что это значило, я не знал. Но меня поразила мамина беспечность. Как бы это выразить... я ощутил, что аура русского писателя оказалась сильнее Мамы. Мама уже почувствовала себя обязанной как-то служить Дедушкиной памяти, почувствовала себя не вправе распоряжаться его бумагами, да и вообще квартирой, по своему произволу.
Я хотел поговорить обо всем этом с Папой. Но без Мамы. Мне было неудобно говорить с Мамой.
Сказать ей, что Настя ведьма, значило сказать, что наш дедушка -- по крайней мере, по словам Насти -- колдун. Это было бы ужасно. Это означало призвать Маму вернуться к отцу Федору, так как отец Федор, получается, нисколечко не ошибся. Нет, более того. Это означало поднять Маму на войну против русского народа, который уже почитал Дедушку своим культурным достоянием.
"А может, Дедушка тут и ни при чем? Может, Настя врет все", -- подумал я.
И спросил Маму за обедом:
-- А почему все-таки отец Феодор запретил нам общаться с Дедушкой? Он вообще знал его лично?
Мама покачал головой.
-- Отец Феодор только просмотрел его книги.
-- И что? Что там такого? Обычные сказки.
-- Вот именно. Обычные сказки, -- сказала Мама. -- Это и было непонятно. Если не читать их, то тогда и вообще не читать никаких сказок. И вообще не читать.
Мама помолчала и пожала плечами.
-- Я не понимаю. Я ему тогда сказала: давайте тогда запретим Славке вообще читать сказки... и вообще художественную литературу. Пусть читает только Библию и Жития Святых.
Мама замолчала.
-- И что? -- спросил я.
Мама вздохнула.
-- А он сказал: "Кто может вместить, да вместит".
-- Ты не смогла вместить? -- сказал я и испугался, потому что вопрос прозвучал вовсе не сочувственно, а скорее нагло.
-- Не смогла. И тогда получился абсурд. Дедушку ты не читал, а Крапивина -- читал. А это же то же самое.
Я покачал головой.
-- Не то же. У Крапивина некоторые повести жестокие. Мне у него только сказки нравятся. А у Дедушки, похоже, все сказки были добрые.
Все задумались.
-- Мне кажется, Крапивин работает на публику, -- сказала Мама. -- Пишет жестко, чтобы не отставать от времени.
-- Если на публику, то это зря, -- сказал Папа. -- Но по-моему, это у него принципиально.
-- Да у него с самого начала это было, -- заметила Мама.
Тут Папа стал защищать Крапивина. И они начали спорить о вкусах -- Маме Крапивин почему-то не нравился. Она от него впадала в тоску. А Папа говорил, что она подавляет в себе романтические порывы, а Крапивин не виноват. Но Мама обиделась, и сказала, что если бы она не подавляла в себе романтические порывы... и так далее.
Я ушел из-за стола, так и не разобравшись в себе. Если все писатели такие, думал я, то чем же хуже Дедушка. Дождавшись конца дискуссии, я опять спросил:
-- А почему же все-таки именно Дедушку-то и не читать?
Мама пожала плечами. Папа махнул рукой.
-- Да он просто боялся, что ты попадешь под обаяние. Крапивин нам никто. Крапивин тебе ничем не грозит -- даже если увлечешься на время, потом пройдет. А родной Дедушка -- это другое дело. Это -- сила...
-- Отец Феодор боится, что я стану писателем? -- засмеялся я.
-- Не знаю, чего он там боялся, -- вздохнула Мама. -- Но я рада, что все позади...
И только после обеда! Только после обеда я вспомнил про Крест. На мне же до сих пор не было Креста! Я снова облился потом и немедленно пошел искать Крест к себе в комнату. Ясно было, что я снял его с себя во сне, бессознательно, пока летал с Настей. И точно -- Крест лежал на полу, около выключателя. Веревочка была разорвана -- мне даже показалось, аккуратно разрезана.
