Ольга Голосова - Преобразователь
Я поцеловал ее в губы. Мои руки беззастенчиво лапали ее не проснувшееся тело. Она пыталась отстраниться, но ее обида только возбуждала меня. Мои ласки становились все смелее, а она — податливее. И в тот момент, когда я ощутил наконец ее желание, она вдруг оттолкнула меня.
— Ты, наверное, хочешь есть и спать? — спросила она, отстраняясь и поворачиваясь ко мне спиной.
— Ты угадала.
— Тогда пойдем, я тебя покормлю. Она пошла на кухню, а я, сознавая, что при всем моем желании после такой ночи вряд ли буду на высоте, поплелся за ней.
Она достала из холодильника кусок вырезки и положила ее на сковородку. Движения ее были привычны и отработанны. Потом она порезала овощи и отжала апельсиновый сок. Все женщины мира одинаково кормят своих мужчин. Кормежка всегда столь физиологична, что, поддаваясь ей, я невольно захотел питаться воздухом, чтобы, в свою очередь, не быть униженным этой дрессурой. Пока я ел, она смотрела на меня, положив подбородок на руки. Потом она уложила меня и легла рядом.
— А чего? Крыса — это даже прикольно! — произнес я вслух и заснул.
Однажды Дон-Кихот на вопрос одной герцогини о его даме сердца Дульцинее Тобосской ответил так: «Существует ли она в действительности или только в воображении — это один из тех вопросов, до окончательного решения которых не следует доходить…»
Вот и я, жуя бутерброд за утренним кофе, при размышлениях о своих чувствах к Маше решил остановиться именно на этой точке зрения. Ведь любой анализ по своей сути губителен: он расчленяет и мертвит свой объект. Так что, как учил Монтень[12], будем наслаждаться тем, что имеем. Или это придумали еще до него?
Помимо чувствительной стороны дела меня осаждали стайки других проблем. Главная из них — а скоко мне жить-то осталось? Или, к примеру, с кем я, по какую сторону баррикад, так сказать? А вот еще про деньги — где их взять-то? Пойти и попросить?
К тому же что мне делать со своим сложным биологическим составом? И так далее, и тому подобное, и все в таком духе. И вообще, в окошке виднелось голубое небо, во дворе весело перекликались таджикские дворники и голуби гудели на карнизе, как орган в костеле.
Намазав ломоть багета маслом и еще немного поразмыслив, я решил направить свои стопы к Анне. В конце концов, если я столь «матери-истории ценен»[13], должен же я выслушать версию и от противной стороны. Судя по скупым обмолвкам Эдика, Анна и есть та противная сторона, которая не замедлила воспользоваться своим правом на меня. Уж не знаю, как там мои сородичи договаривались со своими антагонистами, но, видимо, ни тем ни другим не светит препаратик без вашего покорного слуги. Экий я Труффальдино из Бергамо[14] — слуга двух господ, да и только. Впрочем, претензии обеих сторон вполне справедливы. Папа и лаборатория — Гильдии, а мама и сын — крысиные. Что ж, Господь велел делиться.
Посему визит мой наверняка санкционирован с обеих сторон. Оба-на! А ведь пьяный Эдик что-то бормотал и о третьих! А это кто? Страшное «кей джи би», остроумно переоборудованное в «эф эс бэ»? Или злая американская контрразведка? А может, фанатичные дяди в чалмах с молитвенными ковриками под мышкой? В конце концов, и абреки право имеют. Ведь расселились же они с осетрами и мидиями на брегах соленого озера, в котором водится нефть? А может, это — мировая еврейская закулиса? Нет, не она. Закулиса представлена Эдичкой. По крайней мере, он имеет к ней самое этническое отношение. Ми-2? Англичане всегда любили Восток. Как там у Киплинга? Бремя белого человека[15]! А шпион Лоуренс[16] был просто великолепен…
Нет, Сережа, так мы истину не найдем. Посему побредем-ка мы по жаре пешочком к гордой красавице Анне и спросим ее напрямую: «Анна, кто вы и кто “третьи”»?
— Сережа? Что мы будем сегодня делать? Может, пойдем погуляем?
Я вздрогнул.
Маша стояла передо мной уже одетая.
Черт, о ней-то я совсем забыл.
— У меня полно денег. Вчера вечером заезжал отец и подкинул. Он не хочет, чтобы я работала до третьего курса, вот и подкидывает на жизнь по мере надобности.
Маша забралась с ногами на стул и, облокотившись на стол, робко поцеловала меня в щеку, на которой уже успела выступить щетина.
— Ой, как быстро они у тебя растут! — она потрогала мой подбородок пальчиком и хихикнула. — Хочешь, пойдем суши поедим! Или пошли в музей! В Третьяковку! — глаза ее счастливо сверкнули. — Вдруг я смогу увидеть все эти картины! Я столько о них читала, столько слышала, но никогда не видела по-настоящему!
— А ты сейчас как видишь? — спросил я для того, чтобы хоть что-то спросить.
Маша спрыгнула со стула и крутанулась на каблучках.
— Я вижу все! — она подняла руки и обвела ими вокруг себя. — Я вижу, что у тебя сейчас синие глаза, а вчера были тускло-серыми и волосы, выгоревшие, как метелки ковыля! Я… — вдруг она осеклась. — Почему я сказала про ковыль? Я никогда его не видела, я даже не знаю, что это… Это все из-за нее, да? Маша прижала кулачки к груди.
— Из-за кого? — я закурил и, откинувшись на стуле, подлил себе кофе.
— Из-за легенды. Помнишь? Там у… него были волосы… Сережа, ты помнишь?
Я помнил. Я даже мог сравнить их со своими. И глаза мог сравнить. Кто мне он? Прапрапра- и тэ дэ дедушка, как сказал Эдик?
— Ну и что? Все маленькие девочки любят сказки, а потом путают их с жизнью. Иди сюда, — я усадил ее себе на колени, и она прижалась ко мне. Она была такой… как… свежая булочка, вот какой. Не романтично, но хочется. Я поцеловал ее в шею, полез под майку… В общем, одну тему таким образом я замял.
— Ну, так куда мы идем? — радостно поинтересовалась она, вскакивая у меня с колен минут через пятнадцать и возвращая юбку в более функциональное состояние.
Что я мог ей сказать? Что мы никуда не идем? Что лично я пойду к одной молодой леди, которая любезно приютила меня на ночь несколько ранее Маши и к тому же еще, по всей видимости, имеет отношение к Гильдии?
— Давай так, — я сладко потянулся, до хруста в плечевых, суставах и поднялся с жалобно скрипнувшего стула. — Мы сейчас прошвырнемся с тобой до какого-нибудь уютного местечка с диванчиками, суши и полумраком, а потом у меня одна важная встреча, которую я не могу пропустить. Сколько она продлится — я не знаю. Смогу ли я после нее прийти к тебе — тоже не ясно.
Я взял Машу за круглый смешной подбородочек и поцеловал в губы.
— Но я все равно к тебе вернусь. Обещаю.
Она обняла меня за шею и спрятала лицо у меня на груди. Она тоже все понимала, просто не могла все время помнить об этом. У нее просто не хватало на это сил.
— Я буду ждать тебя. Только тебя. Даже если ты не придешь никогда, я все равно теперь буду тебя ждать, — прошептала она. — И я никогда не отступлюсь от тебя.
Мы стояли обнявшись, и я вдруг осознал, что действительно не знаю, что теперь со мной будет. Зачем я пойду туда? Впрочем, Эдик был совершенно прав: выбора нет ни у него, ни у меня, ни у них. Или выбор есть всегда?
— Если бы только у меня была душа, как у человека, то мы встретились бы после смерти. А так? — Маша подняла лицо, и в глазах у нее стояли слезы. — Это нечестно, понимаешь, — давать нам любовь, не давая души.
Я поцеловал ее в глаза, ощутив на губах солоноватый вкус ее слез.
— Это все пустяки, как говорит Карлсон. Так что давай-ка собирайся и пойдем. Я шлепнул ее по попе, и мы пошли.
— Знаешь, что я придумала? — сказала она, выходя из кафе и весело помахивая моей рукой, зажатой в своей. — Возьми мой мобильник — ведь у тебя нет документов. Или, хочешь, я куплю тебе новый?
— Сойдет и твой. Только купи мне симку.
— У меня есть запасная, левая. Она ни на кого не оформлена. Я думаю, теперь тебе нужна именно такая!
Маша остановилась и прямо посреди дороги принялась рыться в сумочке. Выудив оттуда косметичку, нашла в ней сим-карточку, завернутую в бумажку. Не сходя с места, она извлекла айфон, иголку и ловко обменяла симки.
— На! — она сунула мне теплую от ее рук трубку. — Только фотки там дурацкие, я на них некрасивая! — она засмеялась. — А я себе новенький куплю. Вот и повод для шопинга! На симке есть немного денег. Ее номер забит в память. Набери «Вторая я». А мой нынешний — в «Первая я». А то я вечно забываю, куда деньги класть. И ты позвонишь мне. А куда мы пойдем есть? Я такая голодная!
— А пойдем к туркам на Маросейку. Там днем немного народа.
— А бизнес-ланч?
— А и фиг с ним, главное — занять диван.
И мы двинулись дальше, болтая о пустяках и слегка поджариваясь на тридцатиградусном московском солнышке.
Прежде чем уйти, она вдруг опять нырнула в свою сумку и достала из неё толстую пачку денег.
— Возьми, тебе надо, — сказала она. Ее лицо было полно муки, но она старательно улыбалась. — Я скажу папе, что мне порезали сумку в метро. А сумку сама разрежу скальпелем. У меня есть. Папа обзовет меня распустехой, но денег даст.
