Михаил Успенский - Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Дома их встретила коминтова Ашхен. Она пыталась выглядеть грозной, но ничего у нее не получалось: улыбку было не сдержать.
– И где вы шляетесь по всей ночи, добро бы молодые были…
– Да мы… вот тут…
– На поправку пошла ваша Лидочка, Николай Степанович, – сказала Ашхен, засияв. – Доктора прямо-таки изумляются.
– Это хорошо, – сказал Николай Степанович. – Это просто замечательно… – мыслями он был далеко. – Я позвоню от вас домой?
– Степаныч… – сказал Коминт укоризненно.
Дома все было по-прежнему. Доктор не обнадеживал, но и не пугал. Что ж…
Николай Степанович предполагал, что его кровь попридержит порчу дней на десять-пятнадцать.
Неделя уже прошла.
– Доктор, я лечу в Штаты за новым препаратом. Мне подсказали в Москве, что есть такой – пока еще неофициальный. Прошу вас, продержитесь до моего возвращения.
– Да мы и так делаем все… – голос доктора был не слишком уверенный.
– Дайте мне номер счета вашей больницы, я переведу деньги. На кровь, на все. И не валяйте дурака, я знаю, что у вас даже зеленки нет… Или лучше не на больницу?
Потом, закончив разговор, повернулся к компании.
– Я в Штаты не полечу, – сразу предупредил Илья. – Меня там каждая собака знает. На трапе возьмут…
– Всю жизнь приходится врать, – грустно сказал Николай Степанович. – В юности врал, чтобы понравиться девушкам. Теперь вру, чтобы понравиться сам не знаю кому… В Штатах нам делать нечего, Илья. Хотя… Что-то ведь происходит, правда? Что-то меняется…
Что-то действительно менялось, медленно, непонятно и неотвратимо. Первый звоночек – в понимании Николая Степановича – раздался в тридцатом, когда при переходе из рума московского в рум провиденский пропал Яков Вильгельмович, пропал с ценнейшим грузом, и миссию его пришлось продублировать Гумилеву на памятном пароходе «Кэт оф Чешир»…
Когда я был влюблен.... (Атлантика, 1930, апрель.)
Вечерами мне казалось, что я плыву на чумном корабле. В ресторане нас собиралась едва ли десятая часть, самые стойкие бойцы. Коньяк, лучшее средство от морской болезни, мистеру Атсону наливали во фляжку, которую носил с собой в те годы каждый уважающий себя американский мужчина, и он пил прямо из фляжки, чтобы не расплескивать. Капитан уже объявил, что плавание наше продлится не шестнадцать, а все восемнадцать дней. Для мучеников это был удар.
И день, когда с утра прекратился ветер, а к вечеру улеглось и волнение, стал настоящим праздником жизни.
Ну, разве что не жгли на палубе костры и не плясали голые на черепах. Все остальное – было.
Фон Штернберг не отпускал Марлен ни на шаг от себя. Она озиралась, я старался держаться неприметно. Яков Саулович ждал в каюте… "…до сих пор мы смотрели на поэтов, товарищи, как на безобидных чудаков и малоопасных маньяков. Но исследования товарища Брюсова доказали, что в так называемых стихах может содержаться сильнейший заряд психической энергии, и все дело лишь в том, против кого или за кого этот заряд направлен.
Разрушение стен Иерихона осуществлено было не звуком труб, как пытаются убедить нас попы и раввины, а чтением стихов безвестной до того времени поэтессы Раав, вынужденной зарабатывать себе на жизнь торговлей собственным телом. Стихи эти сохранились и до нашего времени, товарищи. Как оружие громадной разрушительной силы, хранятся они в спецхране. Именно это имел в виду товарищ Сталин, когда говорил, что нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики. Единственно, что останавливает нас и не позволяет использовать незамедлительно – полная утрата звуковых значений языка, на котором стихи записаны. Мы пока еще не знаем, как это должно звучать, но мы узнаем, мы непременно узнаем.
Но это только один из примеров, товарищи. В нашей стране ведутся широким фронтом разработки в этом направлении. Воспитываются и обучаются основам стихосложения лучшие представители рабочего класса и беднейшего крестьянства. Красная магия слова работает на Республику Советов, товарищи!
Достижения наши значительны. Так, наш сотрудник Яков Блюмкин, впоследствии впавший в ревизионизм, провел большую работу по привлечению очень способного, но запутавшегося в идиотизме деревенской жизни Сергея Есенина к сотрудничеству в деле изъятия церковных ценностей для нужд Республики. Мы опасались мятежей на почве мракобесия – но стоило Есенину написать и опубликовать строчку про то, как он выплевывает изо рта тело несуществующего боженьки, как бунты относительно легко были подавлены. К сожалению, на Блюмкина впоследствии повлияло чрезмерное увлечение тибетской теософической теорией и практикой, а Есенин, оставшись без куратора, перестал понимать значимость социалистических преобразований, и, хуже того, попытался действовать самостоятельно, без должной теоретической подготовки.
Выполняя злую волю кулачества и стоящих за ним эсеров, он собирался магическим путем вызвать у делегатов Четырнадцатого Съезда партии массовый приступ жесточайшей депрессии, для чего покинул Москву и поселился в гостинице «Англетер» и собственной кровью начертал упаднические строки. Но город был уже предусмотрительно переименован в Ленинград, и Есенин, говоря языком военным, подорвался на собственной мине. Имя Ильича послужило своеобразным защитным куполом, и заклинания ударили рикошетом по самому апологету кулачества. Тем не менее его стихи повлекли за собой множественные самоубийства по стране – а ведь это могли быть наши с вами товарищи, товарищи.
Были и такие стихотворцы, товарищи, которые с первого дня Советской власти приняли ее в штыки и вредили ей всем, чем только могли. Прибывший из стран Антанты со специальным заданием белогвардеец Гумилев достаточно хорошо знал силу поэтического слова и даже не скрывал своего знания, продекларировав его в отдельных стихотворениях. Пользуясь нашей мягкотелостью, он в течение всей гражданской войны и интервенции – вплоть до Кронштадтского мятежа – вел с помощью своих иезуитских триолетов и пэонов неприкрытую вражескую агитацию, а затем начал формировать группу поэтов-террористов, обучать их особым, неприемлемым для советских людей способам стихосложения, готовя захват власти буржуазией и социал-предателями. Нам удалось раздавить это змеиное гнездо – и все равно, товарищи, яд этих змей попал в здоровую кровь народа, и матерщинная частушка, сложенная царицынским грузчиком Кузьмой Лукиным и, по сути, представлявшая собою так называемый некростих, явилась причиной болезни, а впоследствии и смерти нашего любимого Ильича… Гумилева мы наказали. (Голос из зала: Говорят, его потом на трамвае видали, ехал! – Кто это сказал? Вы, товарищ Фалусов? Довольно стыдно работнику вашего масштаба повторять белогвардейские бабьи выдумки!..) "
В трамвае я действительно ездил, и неоднократно, осваиваясь со своей новой личностью. Документы были безупречны, и опасаться серьезных неприятностей не приходилось. Все знакомые, которым мне случалось попасться на глаза, в страхе отворачивались. Винить их не приходилось за это… Лишь Зенкевич, наивный навсегда, смотрел на меня в трамвае полчаса огромными глазами – и даже попытался протолкаться, но не смог.
«…Но есть среди наших поэтов, товарищи, и те, кем мы можем по праву гордиться…»
Да уж, точно. Такие были.
Санскрит всегда утомлял меня, а тем более – советский санскрит. Я вышел на палубу. Пассажиры еще спали, только из зачехленной шлюпки доносился тихий смех. Кому-то надоело в каюте… «Хочу у зеркала,»– дразнил московский насмешник Архангельский в свое время молоденькую Марину Цветаеву. Вот кого я хотел бы увидеть.
Прага. Почему-то всех манит именно Прага… Златна уличка… Только с Ярославом нам уже не встретиться, как уговаривались, в трактире «У Чаши». Все, кого я знал и любил, уходили с какой-то жуткой неотвратимостью…
Звук моторов гидроплана застал меня врасплох. Все дни шторма мы обходились без свежей земляники, Боже мой… Как мы выжили… Самолет снизился почти до самой воды и, сильно кренясь, дважды облетел наше судно. Потом – дал красную ракету. Гудок парохода проревел, по палубе прошла дрожь, мы стали сбрасывать скорость.
Прочертив издали к нам пенную стрелу, гидроплан закачался на воде. Потом случилось нечто странное: не дожидаясь, как обычно, когда к нему подойдет шлюпка, он вновь взревел моторами, развернулся и начал разбег. Там, где он стоял, осталась маленькая оранжевая лодочка с сидящим в ней человеком.
Я испытал укол беспокойства.
Заскрипели тали. Шлюпка пошла вниз.
Это был не наш гидроплан. Происходило неожиданное, а неожиданного мне сейчас хотелось меньше всего.
