Джон Краули - Дэмономания
— В смысле, ближе?
— Ну, поехать куда-нибудь, может, надолго уехать. На юг, в Южное полушарие, там сейчас весна, лето на подходе.
— Да. Точно, так и есть.
— Да я не знаю вообще-то, наугад сказал — тебя, может, просто это привлекает.
— Да, наверное.
— Что мне видится, что я чувствую, — это эмблему солнца, его как бишь. Его превратностей. Неожиданных перемен в его жизни. — Он изучающе посмотрел на нее, потирая руками озябшие бедра. — Скажем, Фаэтон.
Она бросила на него странный взгляд.
— Фаэтон, — произнесла она.
— Ну помнишь, дитя солнца. Парнишка, который.
— Да, конечно.
— Отец-Солнце и его сын, который проскакал на колеснице так низко над землей, что начались пожары, иссохла земля, закипели реки.
Она кивнула, щелкнула большим пальцем по кончику сигареты и посмотрела на ее огонек.
— Фаэтон, — повторила она. — Я в самом деле. Думала о нем, об этой истории. Много. Буквально на этой неделе, вчера вечером.
Она покачала головой и рассмеялась. Пирс тоже хохотнул с изумленным удовлетворением: а, какой я молодец.
— Такие уж это истории, понимаешь, — сказал он. — Есть причина, по которой эти истории пересказывают снова и снова. В разных формах.
Он взглянул на запад, куда спешило солнце, увлекая за собой день.
— А еще твой отец, — сказал он.
Она поставила в сторону банку пива, которую уже подносила к губам:
— Почему ты это сказал?
Он задумчиво уставился на нее, так, словно объяснение должна была дать она.
— Так, — сказал он после паузы. — Фаэтон. Это же история и об отцах. Равно как и о… — Тут он улыбнулся. — О неосторожном вождении транспортного средства.
Она от души расхохоталась — неожиданный взрыв хохота, нервная разрядка. Он тоже засмеялся; они смотрели друг на друга и хохотали, точно ликующие бесы.
Ужинать на веранде возле дома после захода солнца было слишком зябко. Она развела огонь в большой каменной печи, такой большой, что, казалось, дом был пристроен к ней, и она будет еще долго стоять, подобная древнему жилищу, когда он разрушится; сосновые и березовые дрова прогорели (это тянулось долго, Роз все подбрасывала и подбрасывала поленья в огонь), Пирс взял стоявшую у печи черную кочергу и нагреб раскаленных углей, наполнив ими маленький хибати.{34} Разогрели сосиски и гамбургеры и съели их с капустой и бобами, сидя на полу перед очагом: подходящая еда для нее, решил он и подумал, есть ли у нее маршмеллоу{35} на жарку. Вот за такой же трапезой они встретились и познакомились на вечеринке у Блэкбери.
Они еще выпили привезенного им пива. Она старалась напустить на себя некую бесшабашность и в то же время была настороже, словно дама с полуприрученным гепардом на поводке: известно, зачем он нужен, но не всегда понятно, что с ним делать. Помогая ей то словом, то взглядом, Пирс в конце концов убрал от нее подальше третью бутылку.
Ибо теперь ей предстояло стать предметом исследования, а ее мышлению и ярким воспоминаниям — развернуться; с какой целью — об этом они договорились без споров. Огонь дал достаточно тепла, чтобы ей можно было раздеться для полного обследования: она сама сняла одежду по его просьбе-приказу, он же, не раздеваясь, наблюдал.
Она подошла к потертой кушетке, на которой он сидел.
— Нет, милая, сядь вон на ту табуреточку.
Табуретка была треугольная, из кожи и дерева, вероятно, североафриканская; обтянутое сыромятной кожей сиденье напоминало велосипедное. Она бросила взгляд на него, на табуретку — и села.
— Вот, а теперь я хочу тебя спросить, — сказал он. Он отвернул абажур напольной лампы от себя, и луч бил ей в лицо, как на допросе с пристрастием. Сам он оставался в тени. — Хочу сперва спросить об этом парне. Твоем муже. Который первым.
— О господи. — Она на миг подняла руки, пытаясь защититься, но опустила их после того, как Пирс едва заметно покачал головой. — О нем, ладно. Ну, я как бы сбежала с ним. Вообще-то, по-моему, он был чокнутый. Я до сих пор его боюсь.
Пирс заставил ее рассказать подробнее, как она боялась своего темноволосого мускулистого механика, которому тогда едва исполнилось двадцать; она грезила о нем в выпускном классе, хотя, прежде чем сойтись, они успели покинуть школу, а он даже пожить с первой женой — девушкой, которая закончила обучение двумя годами раньше Роз, к тому дню уже явно беременной. Где она теперь, где ребенок? Кто знает?
— Глаза у него были изумительные, — рассказывала она. — Убойные глаза. Когда он приходил домой в таком, ну, определенном настроении. Глаза у него тогда были, ну, прямо. Как оружие.
— Определенное настроение, — произнес Пирс.
— Вот. — Она мотнула головой и откинула волосы с глаз.
— Он тебе не доверял?
— Да он был просто уверен, что я еще с кем-то трахаюсь.
— А что, не так?
— Он хотел, чтобы я доказывала, что это не так.
Теперь ее руки медленно двигались, точно беспокойные зверьки. Пирс наблюдал за ними; казалось, они постепенно осознают, к чему стремятся.
— Как же ты могла это доказать?
— Ну, ему казалось, он знает способы.
— Что за способы?
Ее глаза сейчас тоже были изумительны: когда в такие моменты их взор обращался внутрь, становясь невидящим, они не туманились, а становились ярче, словно затягиваясь льдом, но не холодея, да нижние веки чуть прикрывались.
— Ой, я сейчас уже не помню. Он был такой псих.
— Роз. Что это за способы?
Она долго не отвечала. Ее руки лежали на внутренней стороне бедер, разделенных передней частью сиденья. Он дал ей время вспомнить или придумать ответ. Все это происходило в каком-то унылом черном городе или городке на севере штата Нью-Йорк; ему представлялась мускулистая татуированная рука, неразлучная с банкой пива — могильщиком и источником идей. Клеенка на кухонном столе. Линолеум, на который опускались ее колени.
Как его звали? Уэсли. Уэс. Она иной раз о нем упоминала, но только в такие минуты он становился реальностью. Пирс и Роз неторопливо воссоздавали ее, останавливаясь подумать: он — над вопросом, она — над ответом.
— Ну, Роз, как ты могла позволить ему так поступать?
— Господи, по молодости, наверное. От страха. Я его ужасно боялась.
— И что ты при этом чувствовала? Когда боялась.
Пауза для обдумывания, губы полуоткрыты. Что ты при этом чувствовала? Он спросил не потому, что ждал ответа, но потому, что сам вопрос явно ее волновал. Вот как она себя чувствовала: губы полураскрыты и руки бродят по телу.
— Это. — Пауза. — Это меня возбуждало.
— Ты сознавала это?
— Да.
— А какое чувство оно у тебя вызывало. То возбуждение. В смысле, тебе…
Пауза. Молчание. Воздух раскалился от близости огня и зашедшей слишком далеко щекотливой археологии.
— Мне было стыдно.
— Угу. — Ему стало неудобно сидеть, и он скрестил ноги по-другому. — А этот стыд, что он вызывал в тебе?
— Вызывал. — Долгая пауза. — Наверное, еще большее возбуждение.
Руки ее теперь встретились между расставленных ног: одна рука прикрывала то, чем занималась другая. Пирс в таких случаях мог остановить ее и иногда останавливал, а порою решал не обращать внимания.
Он продолжал свой допрос, пока не решал (или прикидывал), что с нее достаточно, и предлагал ей перейти в спальню; она послушно вставала и шла, как большая кошка, бесшумными длинными шагами — немного погодя он шел за ней, и, если никаких взысканий больше не оставалось, если он ничего больше не приготовил или считал, что больше ей не нужно (а свериться он мог только со своими ощущениями), он тут же трахал ее, порой даже не раздеваясь, и продолжал наставлять ее, говорить, говорить, пока в конце концов, зачастую очень не скоро, они не взращивали вместе ее оргазм, великолепный цветок, который иногда просто ошеломлял их обоих.
Но на сегодня оставалось еще кое-что.
— Роз, — сказал он ей ласково. — Там, у двери на столе, лежит коричневый сверток, который я принес. Вон тот.
— Какой? — произнесла она чуть слышно, не отрывая взгляда от его лица.
Он взял ее голову в руки и повернул лицом к двери, где лежал сверток:
— Вон тот. Принеси его, пожалуйста, и разверни.
Она послушно встала, сходила за свертком и принесла его на койку.
— Открой его, пожалуйста, Роз.
Непреклонный Мягкий Голос — где он научился ему, откуда узнал, как им пользоваться, как говорить внушительно и с такой жуткой добротой, словно оба они работают здесь по приговору, по необходимости, которой нужно покориться? В то время как задания давал ей он один. То было очередное.
— О боже, — произнесла она.
— Взгляни на подобную себе, — сказал он. — Которая может так упорно отрицать, так притворяться, что ничего не случилось. Тебе нужно, чтобы в твоей жизни был секс, который ты не сможешь отрицать. Это будет тебе напоминать, доказывать тебе днем, что ты занималась тем, чем занималась.
