Макс Сысоев - Странники
— ТУУУУУ!!! — взвыл гудок электрички, а белый поезд на полном ходу словно бы вошёл в неё, как призрак в стену. А с другой стороны не вышел — исчез по пути к точке «Б», которой нет в помине.
Поднимая позёмку, электричка умчалась к точке «А». Лишь на снегу меж рельсов остались тонкие потёки золотистого машинного масла.
И сирены затихли. Джону Донну просыпаться было уже бессмысленно.
***
Кончилось всё тем, что на меня напала свора диких собак. Я бил их красивыми армейскими ботинками по мордам и, в конце концов, спасся, взобравшись на высокое дерево, как мой далёкий предок дриопитек.
*тёмные углы*
Когда я рассказываю кому-то о двадцать первом веке, воспоминания об этой прошлой жизни накатывают с такой силой, что становится непонятно: сплю я или бодрствую, нахожусь под действием наркотиков или пребываю в здравом уме и твёрдой памяти. Это проклятое время, создававшее из людей единицы потребления, оно заставляло человеческое сознание относиться ко всем чудесам как к телешоу или бреду. Запусти потребителя в открытый космос, расскажи ему о происхождении Вселенной, переместись с ним в прошлое или в будущее, — он ничуть не удивится. В лучшем случае недоверчиво хмыкнет. Потребитель не чувствует мира, в котором живёт, а значит ему недоступна и красота, скрывающаяся за его границами. Но есть на свете одна штучка, которая не оставит равнодушным даже его. В смысле, меня. Сейчас я про неё расскажу. Машина времени, изумрудный «Кадиллак», с багажником, похожим на хвост рыбы или космической ракеты, вырвал нас из чёрной дыры прошлого. Мои воспоминания больше никогда не станут реальностью. В заднее стекло «Кадиллака» можно показать символический кукиш, — впрочем, это будет излишне, поскольку мира, где царила Сфера услуг, через заднее стекло уже не увидеть. Этот мир не сзади. Его просто больше нет. Бронированная задняя дверь «Кадиллака», остыв после бега сквозь время, открывается перед нами.
***
Вот что с самого начала мешало мне усомниться в подлинности двадцать второго века: кристальная чистота, царившая повсюду. Да, здесь были свалки, здесь хватало радиации и прочих прелестей. Но я не о том. Я о другой чистоте.
Когда я только-только проснулся на ветвях дерева, укрывшего меня от собак, предательских друзей человека, я больше всего был поражён тем, что зима кончилась, и настало лето. Полгода куда-то делись. Вчера шёл снег. Я потрогал лицо, проверяя, нет ли на нём морщин, и не украдена ли моя молодость злыми волшебниками. Морщин не было. Некоторое время меня всё же одолевала мысль, что галлюцинация не кончилась, и «эликсир правды» затянул меня в бездну безумия. Но, спустившись с дерева, я понял, что это не так. Таких чистых и прозрачных галлюцинаций не бывает. Я мог за это поручиться, поскольку ни на секунду не забывал вчерашний день, от которого меня отделило сто восемь лет. Милиция и метель, Ксюша и кража из супермаркета, Женечка, Игорь, электричка, — всё отложилось в моей памяти. Это была сплошная муть, куча-мала. А когда я проснулся в будущем, с моих глаз как будто спала пелена, и мозг начал работать в десять раз быстрее. Нет, ни в какой галлюцинации, ни в каком бреду не бывало у меня голове такой, как тогда, чистоты и безмятежности.
Я стоял в лесу, вдыхая сквозивший через него ветер. День стоял тихий и пасмурный. Сквозь ряды деревьев впереди было видно озеро; к нему я и направился.
Оно было длинное и серое; на той его стороне возвышался густой, почти чёрный еловый бор, а мой берег был пустынен, и вдоль самой кромки воды проходила грязная широкая дорога. От обочины дороги, захватив часть берега, в прозрачную воду озера уходили ряды прямоугольных булыжников, и торчали кое-где на поверхности воды покосившиеся ржавые столбы с позеленевшими шарообразными плафонами фонарей.
Озеро затопило городскую площадь. Это место — магическое.
В тёмном небе над бором, что на том берегу, вспыхивали, отражаясь в водной глади, змеящиеся и ветвящиеся ручьи тусклого света, — многомерные тела далёких зарниц зарождавшейся грозы. Они зажигались одна за другой с невозможною частотой: по несколько раз в секунду. Казалось, тучи обменивались друг с другом информацией, закодированной в световых вспышках. Грома не было. Тишина стояла зловещая, невозможная. Не бывает такого.
Я свистнул, сложив губы трубочкой; озёрное эхо жадно подхватило этот тихий звук и усилило его до неузнаваемости.
Наступил век энергий. Всё здесь полнилось силой, тихой, могучей, спящей до поры, но готовой пробудиться от малейшего шороха. Мой свист едва не стронул с места лавину. Всё было до предела заряжено и готово было поделиться излишками своей мощи со всяким, кто ослаблен, опустошён.
Хлынул дождь.
И тогда дорога впервые позвала меня.
Извиваясь вверх и вниз, влево и вправо, блестя лужами от электрических разрядов, она, как длинная океанская волна, убегала от меня за поворот, за тонкие ветвистые рябины, похожие в этом невозможном освещении на призраков. Мой дух словно выпрыгнул из груди и понёсся к повороту, таща за лямки непослушное тело, и стоило телу дошагать до рябин, как дух полетел к следующему повороту и замахал оттуда рукой: «Пойдём!». Я мог идти за ним вечно. Я и мечтал только о том, чтобы идти вечно. Если я попаду в рай, то там я буду идти вечно.
Энергии вокруг накопилось столько, что можно было, не боясь споткнуться, шагать с закрытыми глазами и видеть слева от себя тёмно-зелёную бездну озера, коричневатые раскачивающиеся колонны деревьев, блеклые щупальца травы и туманно-серебристые потоки ветра. Мои ноги больше не касались грязи и луж — я летел в нескольких метрах над землёй, закрыв глаза, широко расставив руки, подогнув колени. Ветер, думая, будто я осенний лист, нёс меня на себе вместе с другими осенними листьями; лес, зная, что я нечист, шептал очищающие заклинания на своём медленном древнем языке, а внизу всё так же плавно вздымалась и опускалась священная Дорога под Дождём среди Руин.
***
На краю широкого поля, почти у самой дороги, высился большой унылый ангар. С того его бока, который выходил на запад, ветер сорвал часть кровли: с запада в этой местности ураганы приходили чаще. Ворота ангара были полуоткрыты и приржавели к петлям. Внутри, в густом полумраке, среди прохудившихся жестяных бочек и гнилых ящиков стоял я. Один.
Я шёл по дороге много часов и не нашёл ничего. Только лес, бесконечный дождь, редкие развалины высотных домов причудливой архитектуры, да пару одичавших яблонь с кислыми яблоками, украшенными розоватыми поперечными полосками. Мои штаны по колено покрылись грязью. Было тепло, а к вечеру стало парить, но я знал, что ночью ситуация ухудшится, и, завидев ангар, решил развести в нём огонь. Работка выдалась не из лёгких, ибо и слежавшийся за много лет в плотную однородную массу мусор в ангаре, и деревья в лесу, — всё было насквозь мокро и трухляво. Двадцать минут терзал я зажигалку, пытаясь поджечь самые маленькие и сухие из собранных мною веточек, потом махнул рукой и, встав у ворот, стал смотреть на дождевые потоки, хлеставшие всё яростнее и яростнее. Жестяная крыша гремела под ними так, как если бы по ней стучали молотками пятьсот гномов.
Потом на дне одной из бочек обнаружилась густая чёрная жидкость, не то мазут, не то гудрон. Она быстро загорелась, и, покидав прямо в бочку дрова, я принялся сушить над пламенем одежду и греть руки.
В это время в ангар неслышно вошёл человек и сел на корточки возле ворот, прислонившись спиной к стене. В том углу не было особенно темно, да и вдобавок на человеке была яркая, поблёскивающая лимонно-жёлтая куртка, — но он умел сохранять такую неестественную неподвижность, какая была доступна лишь немногим из живых существ. Глазу сложно было выделить его застывший силуэт на фоне куч мусора и мятых бочек. Я б так и не заметил его, не скажи он:
— Доброго пути. Можно мне присоединиться?
— Конечно, — ответил я таким тоном, словно находился дома. — Проходи.
Я ещё по инерции продолжал быть уверенным в себе и в счастливом исходе, но он — этот вошедший человек, — он всё испортил.
Незнакомец подошёл к бочке с огнём. Голову его прикрывал маленький капюшон матерчатого балахона, надетого под куртку. Капюшон производил неприятное впечатление: в Москве так обычно одевалась шпана и маргиналы. Но когда мой вечерний гость откинул капюшон, по плечам его рассыпались довольно длинные вьющиеся светлые волосы, что располагало. На вид ему было года двадцать два; в левом ухе у него блестело пять серебряных колечек. Он смотрел на меня так же оценивающе, как и я на него, но враждебности я не замечал.
