Виктор Колупаев - Сократ сибирских Афин
— Что ты такое говоришь, Сократ? — удивился я.
— То именно и говорю. Я боюсь ясно высказаться перед тобой, потому что ты сердишься на меня, когда тебе кажется, будто ты сказал нечто значительное. Но все-таки скажи мне еще: не есть ли каждый из нас “сам собой” и еще нечто впридачу и не свойственно ли ему именно то, что он есть “сам собой” с какой-то существенной добавкой?
— Теперь уж я совсем ничего не понимаю, Сократ.
— А случалось ли тебе, глобальный человек, видеть весною, как по беспредельной глади еще холодного Срединного Сибирского моря плывут ледяные горы?
— Как не случалось. Конечно, случалось. И даже неоднократно.
— Они плывут горделиво, отеделнные, казалось бы, одна от другой, но не расходятся, оставаясь все время на одном и том же расстоянии друг от друга, пока не растают.
— Да, это так, Сократ.
— Но вот ныряльщики за жемчугом утверждают, что в глубине моря все они соединены друг с другом огромной льдиной. И только тем, кто на поверхности, кажется, что эти горы отджелены друг от друга.
— И что же?
— Так и люди. С виду они каждый “сам по себе”, но существует нечто, что соединяет их в одно таинственное целое. Это нечто таинственное и безвидное и руководит действиями людей, но они этого не замечают. Более того, они начнут бурно протестовать, если им рассказать об этом. И это нечто безвидное и неосознаваемое и есть мы-все. Оно проявляется с особой силой, если люди собираются в толпу.
И тут я что-то припомнил.
— Подожди, Сократ… Это страшное оно иногда захватывает меня.
— Может, с перепою? — спросил Сократ.
— Да нет! В том-то и дело, что в совершенно трезвом состоянии! И тогда я почти растворяюсь в этом оно.
— Но все-таки тебе удается остаться самим собой?
— Да, особенно, когда ты, Сократ, рядом.
— Потому тебя все и зовут глобальным человеком.
— Да почему же?!
— Потому что ты умеешь выразить это оно, понять нас-всех, понять то, что понять в принципе невозможно. Но не обольщайся. Победить это еще никому не удавалось.
— А не сродни ли этому моему свойству твой даймоний?
— Отдаленное родство, пожалуй есть. Но только мой даймоний может лишь противиться нам-всем, вернее, убеждать меня не поддаваться нам-всем. Но понять или победить нас-всех во мне самом он не может. А ты, как мне кажется, желаешь сделать невозможное.
— И сделаю!
— О-хо-хо… Поспать, что ли? — сам у себя спросил Сократ.
— Поспи, конечно.
— А ты?
— А я еще посижу здесь.
— Посиди, если так хочешь, — согласился Сократ и ушел.
Звезды сияли над Сократовой усадьбой. Где-то иногда приглушенно лаяли собаки, не нарушая тишины, а лишь подчеркивая ее. Покой и умиротворение разлились во Вселенной.
Я сидел на завалинке и прислушивался сам к себе. И вот что услышал.
Мир был призраком, возникшим из заблуждения.
Мифология определяла содержание всей философии, всей науки, всей жизни, да и всего мира вообще.
Ничто не возникало и не погибало.
Вечное и единое Бытие, в которых не было вещей и предметов, желаний и стремлений, ошибок и страданий, ибо оно не было, не будет, но оно есть. Оно говорит на ином языке и об ином.
Единое существует и все. Бытие есть и все. Бытие есть, а небытия нет. И Бытие едино. Бытие не может меняться, становясь иным. Бытие — это и мысль, и слово, и судьба, и истина, и творец мира.
Сущее равно самому себе. Сущее нераздельно. Оно — сама вечность. Все сущее — нераздельно вместе.
Так… Так… Все так…
Но тогда где мое место в этом призрачном мире?
Я ничего не понял, ничего не достиг, ничего не создал.
Да и нужно ли все это?
Может, просто жить, как однажды восхотел многоумный Межеумович? Да только это ему не удалось…
Не удастся и мне. Это я уже понял. А почему, зачем, не знаю. Словно, что-то ведет меня и само, между прочим, не зная, почему и зачем.
Ловко это у меня получилось!
Я не ушел, как было со мной в последние дни, в бредовые размышления. Я видел и звезды, и хорошо утоптанный Сократов двор, и ребра крыши Критонова дома, и в то же время размышлял о том, что понять невозможно.
Можно, конечно, признать только Единое и отказаться от Множества в подлинной реальности. Именно это старались доказать Ксенофан, Парменид и Зенон. Можно делать ударение на понятии Множества и через него осмысливать Единое. Но с таким поворотом мыслей я еще не встречался. Множество может раскрываться из Единого посредством отторжения и разрознения и возвращаться в Единое посредством привлечения и соединения. Но как это может происходить, я не представлял. Можно утверждать и Единое и Многое, но так, что они не переходят одно в другое. Многое только видоизменяется целесообразным действием Единого. Но как? Единое и Многое беспрестанно переходят одно в другое, так что существует только живой процесс появления. Это — у Гераклита. Можно считать, что есть Единое и многое, но Единое видоизменяется во Многое посредством присущего ему движения. Так полагает Диоген.
Но как, как все это происходит?
Должно, должно быть нечто такое, что изменяясь как угодно, остается, тем не менее, тождественным само себе!
В текущем бытии, в чувственно постигаемом мире, происходит разделение Времени на прошлое, настоящее и будущее. А в мире Единого такое разделение бессмысленно. Лишь мгновение настоящего времени обладает бытием и в этом смысле оно тождественно Вечности и Безвременью. Раз Сущее едино, значит, не существует никакой временной последовательности, оно заменяется Вечностью. Если Сущее едино и неделимо, то, естественно, нет места пустоте. Но пустота, в свою очередь, выступает как непременное условие движения. Таким образом, движения нет!
Так сидел я и размышлял, все более укрепляясь в мысли, что никогда мне этого не понять.
А тут уже и златоперстая Эос появилась на горизонте.
Глава сорок вторая
Вышел Сократ, зевнул, с наслаждением потянулся, спросил:
— Мысль свою мыслишь?
— Ага, — обрадовано ответил я.
— И что в итоге?
— Да пока ничего, Сократ.
— Не расстраивайся, глобальный человек. Ты еще молод. Я вот уже старик, а еще ни одной мысли не родил. Но не только не печалюсь такому обстоятельству, а даже радуюсь, что понимаю хоть это.
Тут вышла Ксантиппа, тоже зевнула и потянулась, сказала:
— На завтрак-то только вчерашний лук.
— Да не хочет он завтракать, — кивая в мою сторону, сказал Сократ.
А я и действительно не хотел есть. Даже самогонки не хотел. Вот ведь что удивительно! Я так и сказал.
— Ну, а коли так, то пора приниматься за дневные дела, — предложил Сократ.
— Ох, Сократ, — сокрушенно сказала Ксантиппа, — разве твои дела переделаешь?
— Ни в жисть! — согласился Сократ. — Полно дел.
Через гнилой заборчик перевалился тучный Критон, приветствовал всех:
— Радуйтесь!
Ему ответили тем же, только Ксантиппа буркнула:
— Сколько же можно радоваться?!
— Послушай-ка, Сократ, — сказал Критон. — Я что-то никак не мог заснуть после прихода Диониса, все думал. И вот что надумал.
— С утра философствовать начнете? — спросила Ксантиппа.
— Не о философии я думал, Ксантиппа, а о крыше своего дома. Что, если я найму твоих сыновей, Сократ, чтобы они покрыли крышу дюралем? И им доход, и мне тепло зимой?
— Подумать надо, — ответил Сократ.
— Чё тут думать-то?! — раздался голос старшего сына Сократа, Лампрокла.
— Покроем за милую душу, — подтвердил и средний, Софрониск.
А младший, Менексен, сначала виртуозно помочился, направив, впрочем, струю немного в сторону, и лишь затем спросил:
— А можно будет ее потом снова разобрать?
— Конечно, можно! — обрадовался Критон.
— Тогда согласны, — заключил малолетка Менексен.
— Может, и на сандалии Сократу хватит, высказала вслух, видать, свои потаенные мысли Ксантиппа.
Лампрокл не успел сказать: “Чё народ-то смешить?!”, как с улицы позвали:
