Александр Геров - Беспокойное сознание
Коллеги писатели старались утешить меня, но я над ними желчно издевался и гнал прочь. Даже нарочно говорил алогично. Например, кто-нибудь из них меня успокаивал:
— Все это временно, ты наверняка снова будешь писать стихи, они, я уверен, даже станут еще лучше.
Глядя в глаза собеседнику, я отвечал:
— Да, весенние дожди полезны для посевов.
В результате он спешил распрощаться и отойти.
Однако ничто: ни ракия, ни ирония, ни желчь, ни злоба не могли заполнить страшную пустоту, невероятное одиночество, в которых я терялся, как пылинка в бесконечной вселенной. Лишь смерти было дано поставить все на свои места, но у меня уже не хватало сил за нее бороться. Приходилось ждать — смерть ведь капризна и своевольна. Вот я и ждал. Встречая на улице пятилетних малышей, я в тысячную долю секунды прозревал всю их судьбу, видел их на любом этапе жизни, знал все, что им предстояло пережить; в тот же миг они умирали. Умирали сотнями и тысячами, но, тем не менее, были счастливы. У жизни не было конца, ни у чего не было конца, вот и смерть моя медлила. Приходилось влачить существование как тяжкий крест, и я безропотно его нес.
Умер кот. Голуби разлетелись. Белая голубка по имени Баттерфляй задержалась дольше других. Она кружила у меня над головой, опускалась мне на руки, ожидая, что я назову ее по имени, дам ей пшеничного зерна. Но и Баттерфляй оставляла меня равнодушным, так что в конце концов она куда-то запропастилась. Что ж, ее право. Я потом страдал из-за ее исчезновения, а также от сознания своего бессердечия, но себя не корил.
Долго я носил в груди порожнее сердце — почти до тех пор, пока мне не исполнилось пятьдесят. Я сам стирал, сам покупал все, что нужно, хотя мне не было нужно ничего. Меня приглашали на литературные чтения, на встречи с читателями, но пойти туда я был не в силах. Эти люди воображали, что я — живой человек. Сердиться за это на них я не мог, но и помочь им тоже.
Ожил я совершенно случайно, благодаря блистающему метеору, пронесшемуся сквозь мое сознание. В одной местной газете я наткнулся на следующие слова: «Возможность создания искусственных живых существ — самая смелая гипотеза в истории человечества». Благодаря этой простой, ничем не примечательной фразе я тут же оказался на такой головокружительной высоте, что солнце опалило меня с головы до ног. Вернувшись на землю, я был уже другим человеком.
Разумеется! Все ведь так просто! Неизбежно не только создание искусственных живых существ, но и воскрешение всех мертвых. Эта мысль превратилась для меня в абсолютную истину. Как я мог не понимать этого раньше! Читал стихи, созданные кибернетическими машинами, слушал сочиненную ими музыку, отнюдь недурные. В некотором смысле они даже превосходили многие произведения, сотворенные живыми современниками. Искусственные спутники Земли вдоль и поперек бороздили небо. В пробирке удалось вырастить человеческий эмбрион, проживший несколько месяцев. Молодежь носила в карманах радиоприемники величиной со спичечный коробок, а по телевизору с экраном не больше портсигара можно было смотреть балет в Большом театре или велосипедные гонки в Париже. Что же, по сути, представляет собой мозг человека? Да, это все еще оставалось тайной, но тайной, которая по плечу науке. Именно там, в коре мозга, рождались образы, слова, звуки, преодолевались расстояния, ключом били чувства и страсти. Как только появится искусственный мозг, будет создан и искусственный человек — сомневаться в этом больше не приходилось. Следующим этапом станет воскрешение умерших — такова была моя глубокая уверенность, обнаружившая в свою очередь еще одно состояние мозга. Убежденность и вера окрыляли его, внушали животворное упоение. Не теряя более времени, я принялся за дело.
11
Я заказал небольшую шкатулку кованого железа с секретным запором. На дно ее уложил магнитофонные ленты с записями голосов близких, сделанными в счастливые времена. Затем стал медленно и методично вести записки, восстанавливая все события и случаи, в которых принимали участие мои мать, жена и дочь. Старался в подробностях описать обстановку, в которой проходил каждый день их жизни. Купил фотографический аппарат и стал снимать все места, которые они посещали, всех людей, с которыми встречались. Во всех подробностях сфотографировал наше жилище, во всех подробностях — двор. Запечатлел розы, когда они покрылись бутонами, и потом, когда эти бутоны расцвели, а также дождливые и солнечные дни — так, как они выглядели за окнами нашего дома. Это была кропотливая работа, требовавшая упорства, и продолжилась она двадцать три года. Кованая шкатулка оказалась мала для копившихся материалов, ее пришлось дважды заменять на большие.
Особого напряжения потребовала задача точного восстановления разговоров, которые мы вели, воспроизведения именно тех слов, которые употребляли мои мать, жена, дочь. Огромный объем этой работы меня порой обескураживал. Но разве могло здесь быть место для сомнений? Не усилия отдельного человека, а закономерный, неумолимый ход развития науки о материи приведет в итоге к осуществлению моей мечты.
Я поделился своими мыслями с одним молодым поэтом.
— Чудеса, — сказал он. — Значит, и вы пришли к тем же выводам! Но, по-моему, столь мучительный труд излишен.
— Мне он не в тягость. Наоборот — он возродил меня к жизни.
— Это прекрасно, но думаю, что магнитофонные записи, которые вы делали (их, между прочим, надо переписать на грампластинки, магнитная лента недолговечна), а также образы, которые стараетесь восстановить, не понадобятся для воскрешения ваших близких. Когда наука шагнет вперед, вы сможете наблюдать их воочию и беседовать с ними, причем свободно двигаясь по возрастной шкале их жизни.
— Вы считаете, что такое возможно?
— Уверен.
— Каким же образом?
— Когда наука покорит скорость, превышающую световую, и разгонит вас в пространстве до этой скорости, вы опередите все земные картины и звуки, некогда умчавшиеся в бесконечность. На обратном же пути вы как на экране сможете увидеть каждый миг вашей и ваших близких жизни.
Такие (по-моему, все же крайние) мысли произвели на меня сильное впечатление. Они заставили меня колебаться, сомневаться в смысле своего труда, снова впадать в отчаяние. Однако отчаяние не было мне внове, я уже умел с ним бороться.
— В конце концов, наши концепции не противоречат друг другу, — заключил я, успокоился и вновь обрел душевное равновесие.
Постоянное вдохновение утомляет. Оно тоже может стать бременем; тогда от него хочется избавиться, перевести дух. Когда это случалось, в одержимости, с которой я вел свои записи и собирал материалы, наступал спад. В одночасье что-то во мне переламывалось, я старел до неузнаваемости, превращался в руины. Душа уже ни к чему не лежала — ни к вечности, ни к бессмертию. Оставалось одно желание: вернуть гармонию мыслям, спрятаться от абсурдной и страшной предопределенности, обрекающей на умирание и исчезновение все живое. Эта жажда гармонии внушала мне, что высшее счастье — в окружении близких. Мама чтоб листала численник, Магда чтоб читала сборник стихов для детей, а Татьяна — детектив на иностранном языке. Но проходило несколько дней, и чувство долга брало верх. Снова начинался повседневный труд — радостный и мучительный, легкий и ужасающий.
Тысячи раз погружался я в глубины собственного сознания, стараясь победить время, прозреть, каким же я стану, превратившись в искусственное создание, какие из функций моей мозговой материи будут восстановлены, будут ли мне доступны различные нюансы чувств и эмоций, свойственных живому человеку, приятной окажется новая жизнь или же сущим адом. Бесспорно, цепную реакцию ассоциаций и мыслей в сознании рукотворного существа предстояло вызвать какому-нибудь визуальному образу.
Помню одно происшествие в психиатрической больнице. В окно моей палаты виднелся уголок холма и сбегающая по нему тропинка, а над холмом — клочок голубого, то облачного, то чистого неба. Я долго наблюдал эту картину, мучимый каким-то смутным воспоминанием. Пейзаж говорил мне что-то, но голос его был мне невнятен. И вот позже в недрах мозга стали рождаться новые картины — одна за другой, причем видел я их и с открытыми, и с закрытыми глазами. Тропинка ведет к запущенной мельнице. Я босиком шлепаю по прогретой солнцем воде, шарю под белыми округлостями речных камней, пытаясь поймать пестрого усача. В десятке от меня метров отцов брат, подвернув штанины, тоже ловит рыбу. Вот он разгибается и кричит:
— Гошо, держи усача!
Растопырив руки, я ловлю издалека брошенную рыбину.
— Ух!
Дрожь отвращения заставляет ладони разжаться, в реку падает маленький, только-только оформившийся лягушонок, а сам я — неизвестно чего страшась — поспешно выбираюсь на берег.
