Лазарь Лагин - Голубой человек (Художник А. Таран)
В остальном площадь была совершенно неузнаваема. Посредине, на «пятачке» с небольшой клумбой, заваленной снегом, на том самом месте, где потом поставили памятник Маяковскому, стояла дощатая, похожая на дачный нужник, водоразборная будка. Возле нее, запряженные в обледенелые низкие сани, понуро стояли водовозные клячи с торбами на поникших головах. На санях матово поблескивали обледеневшие бочки с обледеневшими толстенными деревянными затычками. На месте кинотеатра «Москва» чернел одноэтажный деревянный амбар с навесом и вывеской: «Торговля овсом и сеном». Рядом с ним, до самой Тверской-Ямской, прижались друг к дружке три невзрачных двухэтажных домика. В одном была мелочная лавка, в другом — керосиновая.
По другую сторону площади не было еще ни здания Зала Чайковского, ни стоявшего раньше на его месте театра «Зон», ни здания цирка, в котором Антошин, опять-таки с Галкой, не раз бывал, когда там помещался, Театр оперетты. Не было и сада «Аквариум». Нелепо торчали в разных концах площади деревянные телеграфные столбы с белыми чашечками изоляторов.
И все же по отдельным домам, по общему контуру можно было признать в площади Старых Триумфальных ворот будущую площадь Маяковского. Но никто, никогда и ни по каким приметам не признал бы Большую Садовую в той улице, на которую свернули Антошин с Фадейкиным. Утыканная через каждые двадцать саженей телеграфными столбами, с невысокими каменными тумбами, отделявшими узенькие тротуарчики от очень узкой (раза в три уже той, к которой с детства привык Антошин) проезжей части, она прятала свои низенькие, все больше одноэтажные дома в глубине обширных палисадников, огражденных от тротуара невысокими деревянными изгородями, а то и дощатыми заборами. На самом углу, там, где когда-то Антошин не раз стоял в очереди в ожидании билетов в театр «Современник», покосилась от времени и непогоды дощатая полицейская будка, еще более водонапорной походившая на дачный нужник. Возле нее лениво стоял городовой, спокойный, важный, скучный, как осенний дождик.
— Хороша! — похвалил Фадейкин Большую Садовую. — Садов-то, садов… Ровно как в деревне! Ей-богу!..
С яблоками было уже покончено, картуз снова грел ему голову, с веселым человеком познакомился. Настроение у Фадейкина было по этому случаю самое приятное.
— Да, — согласился Антошин, — не шибко столичный вид… Есть у тебя свободное время, Фадейкин?
— Времени, у меня сегодня хватает! — сказал Фадейкин. — Мне на фабрику надо к восьми часам… Прямо некуда мне нынче времени девать.
— Хочешь, зайдем со мной к одному человеку?
— Сродственник?
— Нет, не родственник. Ни разу его не видел и даже фамилии его не знаю.
— Угощение будет?
— Не думаю. Он меня не знает, а я его. Мне хочется посмотреть на него, потолковать. Да я ненадолго, ты не беспокойся.
— А мне чего беспокоиться? Времени у меня невпроворот. А может, мне лучше на улице подождать?.. Я могу и на улице.
— Нет, давай уж лучше вместе. Веселей будет.
— О чем же ты с ним будешь толковать? Это мне непонятно. Вы же с ним не знакомы. И он тебя не звал к себе?
— Не звал. Я о нем в газете прочитал. Он о себе объявление дал, а я прочитал.
— Ишь ты, — уважительно глянул Фадейкин на Антошина, — газеты читаешь! А чего ты такого о нем в газете прочитал?
— Ищет место лакея. Хочу на него посмотреть.
— А чего на него смотреть? — удивился Фадейкин. — Что у него, два носа на личности или у него хвост растет?
— Как тебе сказать, — замялся Антошин. — Понимаешь, человек ищет место лакея. Значит, самолюбия у него, нету. Как будто нет у него возможности поступить на завод или на фабрику рабочим, или на железную дорогу, например…
— Рыба ищет, где глубже, — солидно изрек Фадейкин, — а человек, где лучше.
— А почему же ты сам в таком случае не подался в лакеи?
— Образования не хватает, — сокрушенно отвечал Фадейкин.
— А было бы у тебя образование?..
— А было бы у меня образование, — рассмеялся Фадейкин, — я бы, — он сделал небольшую паузу, — я бы пошел на железную дорогу на машиниста учиться. Очень это прекрасная специальность — машинист на паровозе!..
III
Они разыскали дом купца второй гильдии Вишнякова. На калитке висела дощечка: «Во дворе злые собаки» — и действительно, большая рыжая дворняга выскочила из голубой будки и трудолюбиво провожала их неискренним лаем и звоном железной цепи, пока они не вошли в парадную дверь. Оказавшись в полутемном подъезде, пахнувшем подгнившей квашеной капустой и кошками, они дернули звонок в квартиру номер один.
Им открыла лютая баба лет под сорок пять, патлатая, дебелая, в грязноватом синем ситцевом капоте, еле сходившемся на ее мощном бюсте.
— Вы что, с неба свалились? — прикрикнула она на них. — Порядка не знаете? Претесь в парадное. К нам мужики только с черного хода позволены ходить.
С черного хода дверь в квартиру госпожи Рябоватовой — так звали лютую бабу в капоте — вела на кухню.
На кухне было жарко, и дверь из нее в квартиру была широко распахнута, чтобы тепло не пропадало зря.
— Ну, чего вам? — спросила госпожа Рябоватова, окинув обоих нежданных посетителей наметанным взглядом бывалой хозяйки, сдающей внаем комнаты и углы.
— Мы прочитали объявление в газете, — несколько оробев, отвечал Антошин. Тут у вас проживает один молодой человек, который ищет места лакея…
— К Иван Трофимычу, значит, вы? — расплылась в улыбке хозяйка. — Есть тут у нас такой господин. Фамилия Евстигнеев. Скоро войдет… А вы ему родственники или кто? — По ее тону судя, она неплохо относилась к отсутствовавшему кандидату в лакеи. — Он… к соседям вышел… Он сейчас…
Не ожидая ответа, она вдруг стала жаловаться на Евстигнеева:
— Вбил себе, дурачок, в голову: «Пойду в лакеи, пойду в лакеи!» Там, говорит, в лакеях — моя судьба!.. А чего ему, спрашивается, здесь не хватает? Квартира даровая, питание как на заговенье, и тоже даром, обращение вежливое, всякая женская забота. По праздникам какао с франзолями. Ежели что из одежды справить — пожалуйста… А он, бедняжечка, счастья своего ну совсем не понимает, как ребенок какой, рвется от меня в лакей, как орел молодой… Ой, да что же это я? Может, вам чайку с мороза? С вареньицем? — встрепенулась она, уже видя в Антошине и Фадейкине своих предстателей перед мятущимся Евстигнеевым.
С судорожным гостеприимством она кинулась раздувать остывший самовар.
Стало тихо. Стало слышно, как где-то в глубине квартиры устало препирались два женских голоса — старый и молодой. Были они какие-то безнадежные, глухие, пыльные.
— Ну, Лидочка, ну, миленькая, ну успокойся! — говорила старшая женщина.
— Не могу я успокоиться от такой кошмарной жизни! — бубнил на одной, невыносимо скучной ноте Лидочкин голос. — Какая моя жизнь? Разве меня так кормить надо? Я что же, получается, зря прогимназию кончала?.. Полковой адъютант меня на выпускном балу богиней называл, а вы мне постные щи подаете! Какая вы мне после этого мама! Одна поэма, что мама!..
— Откуда же я, Лидочка, денег достану? Мы же с тобой сироты…
— А мне какое дело, что мы сироты?.. Я на это плевать хочу, что мы сироты… Я девушка в расцвете своей красоты. Мне платья требуются красивые, ботинки на пуговках лаковые, шляпки… Мне удовольствия требуются… Разве меня может удовлетворить ваша пища?.. При моем образовании… Я же совсем голодная!. — Послышались всхлипывания матери, но Лидочка продолжала тусклым, тоном, словно с трудом читала по книжке: — Вот пойду на бульвар и буду по нему ходить взад-вперед, взад-вперед, и пускай все говорят, что Федот Кирилловича дочка на бульвар пошла… А вы, мама, хоть плачьте, хоть не плачьте, раз вы так свою единственную дочь содержите… Вы обо мне не заботитесь, и я о вас думать не хочу… На Тверской пойду бульвар или даже на Цветной… Мне что? Пускай все видят, до чего меня жестокая мать довела… Платья у меня скверные…
— Вот погоди, Лидусенька, — всхлипывала в ответ ее мать, — выиграем мы по суду нашу долю, и я тебе нашью разных платьев, и приданое тебе справим царское…
— Ну да, выиграем! — тянула Лидочка. — Держи карман!.. Никогда мы не выиграем… Разве мы можем против дяди Лени совладать! Он уже сколько адвокатов нанял, дядя Леня, а потребуется, в пять раз больше наймет и все самых лучших, а мы что против дяди Лени? Мы против дяди Лени цифра ноль. Пыль, комарики, зайцы из тряпочек… Вот пойду я на бульвар, и у меня будут платья красивые, и шляпочки всякие миленькие, и кушать я буду вкусно, и пить я буду сладко, и пусть моя жизнь будет совсем разбита в расцвете лет.
— Тише, Лкдусенька, тише! Еще услышат! Срам какой! Невинная девица, и такие слова!..
— Вот сегодня же вечером оденусь потеплее и прямо пойду на бульвар, уныло стращала Лидочка, — сладенько покушаю…
