Филип Дик - ВАЛИС. Трилогия
— Я уверена в этом.
— Может, всё с тобой не так именно из–за того, что к тебе никто не прикасался.
— Рассказывайте мне тут. Мне нечего ответить. Что бы я ни сказала…
— Ты никогда ничего не говорила. Ты молчала всю свою жизнь. Говорил лишь твой рот.
— Как вам будет угодно.
— Повтори мне свое имя.
— Эйнджел Арчер.
— У тебя есть тайное имя? Которое никто не знает?
— Нет у меня тайного имени, — ответила я. А затем я сказала: — Я — предатель.
— Кого ты предала?
— Друзей.
— Что ж, Предатель, расскажи мне, как ты погубила своих друзей. Как ты это сделала?
— Словами. Как сейчас.
— Ты умеешь обращаться со словами.
— Еще как умею. Я — болезнь, словесная болезнь. Меня учили этому профессионалы.
— У меня нет слов.
— Ладно, — ответила я. — Тогда я послушаю.
— Теперь ты начинаешь понимать.
Я кивнула.
— У тебя есть дома животные? — продолжал Бэрфут. — Собака или кошка? Животное?
— Две кошки.
— Ты чистишь, кормишь их, заботишься о них? Несешь за них ответственность? Несешь их к ветеринару, когда они болеют?
— Конечно.
— Кто делает все это для тебя?
— Для меня? Никто.
— Ты можешь это делать сама?
— Да, могу.
— Тогда, Эйнджел Арчер, ты живая.
— Неумышленно.
— И тем не менее. Ты так не думаешь, но ты живая. Под бременем слов, словесной болезни, ты живая. Я пытаюсь сказать тебе это без слов, но это невозможно. Все, что у нас есть, — это слова. Сядь назад и слушай. Все, что я сегодня с этих пор говорю, относится к тебе. Я говорю с тобой, но не словами. Ты понимаешь смысл этого?
— Нет.
— Тогда просто сядь, — сдался Бэрфу. Я села. — Эйнджел Арчер, ты ошибаешься относительно себя. Ты не больна, ты голодна. То, что убивает тебя, — это голод. Слова не имеют к этому никакого отношения. Ты голодала всю свою жизнь. Духовное тебе не поможет. Оно не нужно тебе. В мире слишком много духовного, даже больше, чем слишком много. Ты дура, Эйнджел Арчер, но дура не в хорошем смысле.
Я ничего не ответила.
— Тебе нужно настоящее мясо, — продолжил Бэрфут, — и настоящее питье, не духовные мясо и питье. Я предлагаю тебе настоящую пищу для твоего тела, чтобы оно росло. Ты — изголодавшийся человек, пришедший сюда, не отдавая себе в этом отчета, чтобы тебя накормили. Ты не понимаешь, зачем ты пришла сюда сегодня. Моя работа в том и заключается, чтобы сказать тебе это. Когда люди приходят сюда послушать, что я говорю, я предлагаю им бутерброд. Дураки слушают мои слова, умные едят бутерброд. Это не бессмыслица, что я говорю тебе, это истина. Это то, что никто из вас даже не представлял, но я даю вам настоящую пищу, и эта пища — бутерброд. Слова, разговоры — это лишь ветер, ничто. Я беру с вас сотню долларов, но вы узнаете нечто бесценное. Когда ваши собака или кошка голодны, разве вы разговариваете с ними? Нет. Вы даете им пищу. Я даю вам пищу, но вы не знаете этого. У вас все наоборот, потому что так вас научили в университете. Вас научили неправильно. Вам лгали. А теперь вы обманываете самих себя. Вас научили, как это делать, и вы делаете это очень хорошо. Возьмите бутерброд и ешьте. Забудьте о словах. Единственная цель слов — завлечь вас сюда.
Странно, подумала я. Он говорит серьезно. И затем какая–то часть моего несчастья начала отступать. Я почувствовала, как на меня нисходит спокойствие, страдание исчезает.
Кто–то позади меня наклонился вперед и тронул меня за плечо.
— Привет Эйнджел.
Я обернулась посмотреть, кто это. Мне улыбался молодой человек с упитанным личиком, светловолосый, с бесхитростным выражением глаз. Билл Лундборг, одетый в свитер с высоким воротником, серые брюки и, к моему удивлению, обувь от «Хаш паппиз».
— Помнишь меня? — спросил он тихо. — Прости, что не отвечал на твои письма. Я все гадал, как у тебя дела.
— Отлично. Просто отлично.
— Наверно, нам лучше помолчать. — Он откинулся назад и скрестил руки, сосредоточившись на том, что говорил Эдгар Бэрфут.
После лекции Бэрфут подошел ко мне. Я все еще сидела, не двигаясь. Наклонившись, он спросил:
— Ты родственница епископа Арчера?
— Да, я была его невесткой.
— Мы были знакомы друг с другом. Тим и я. На протяжении многих лет. Это было таким потрясением, его смерть. Раньше мы обсуждали теологию.
К нам подошел Билл Лундборг, он молча стоял и слушал. Он продолжал улыбаться все той же давнишней улыбкой, что мне запомнилась.
— А сегодня вот смерть Джона Леннона, — говорил Бэрфут — Надеюсь, я не поставил тебя в неловкое положение, выведя вот так перед всеми. Но я увидел, что что–то не так. Сейчас ты выглядишь лучше.
— Я чувствую себя лучше, — согласилась я.
— Хочешь бутерброд? — Бэрфут показал на людей, собравшихся вокруг стола в задней части комнаты.
— Нет, — ответила я.
— Тогда ты не слушала, что я говорил тебе. Я не шутил. Эйнджел, нельзя жить словами. Слова не накормят. Иисус сказал: «Не хлебом одним будет жить человек».[119] Я же говорю: «Словами не будет жить человек вовсе». Съешь бутерброд.
— Съешь что–нибудь? Эйнджел, — подключился Билл Лундборг.
— Я не хочу есть. Извините, — ответила я. А про себя подумала: я предпочла бы, чтобы меня оставили в покое.
Наклонившись. Билл сказал:
— Ты такая худая.
— Это все моя работа, — объяснила я сухо.
— Эйнджел, это Билл Лундборг, — представил Эдгар Бэрфут.
— Мы знакомы. Мы старые друзья, — пояснил Билл.
— Тогда ты знаешь, — обратился ко мне Бэрфут, — что Билл — бодхисаттва.
— Нет, я не знала этого.
— Ты знаешь, кто такой бодхисаттва, Эйнджел? — спросил Бэрфут.
— Он имеет какое–то отношение к Будде.
— Бодхисаттва — это тот, кто отверг возможность достижения нирваны, чтобы вернуться ради помощи другим, — объяснил Бэрфут. — Для бодхисаттвы сострадание как цель так же важно, как и мудрость. Это сущностное понимание бодхисаттвы.
— Это прекрасно, — отозвалась я.
— Я усвоил многое из того, чему учит Эдгар, — сказал мне Билл. — Пойдем. — Он взял меня за руку. — Я хочу убедиться, что ты поешь.
— Ты считаешь себя бодхисаттвой? — спросила я его.
— Нет.
— Иногда бодхисаттва не знает, — объяснил Бэрфут. — Можно быть просветленным, не ведая этого. И можно считать себя просветленным, но не быть таковым. Будда именуется «Пробудившимся», потому что «пробудившийся» означает то же самое, что и «просветленный». Мы все спим, но не ведаем этого. Мы живем во сне. Мы ходим, двигаемся и делаем все остальное во сне. Больше всего во сне мы говорим. Наши речи — речи спящих, они нереальны.
Прямо вот как сейчас, подумала я. То, что я слышу.
Билл исчез. Я огляделась, ища его.
— Он принесет тебе что–нибудь поесть, — объяснил Бэрфут.
— Все это очень странно, — сказала я. — Весь этот день нереален. Как сон, вы правы. Они гоняют все старые песни «Битлз» на каждой станции.
— Позволь мне рассказать тебе кое–что, что однажды случилось со мной. — Бэрфут сел на стул рядом со мной, упершись локтями в колени и сцепив руки. — Я был очень молод, еще учился в школе. Я посещал лекции в Стэнфордском университете, но не закончил его. Я прослушал множество лекций по философии.
— И я тоже.
— Однажды я вышел из своей квартиры отправить письмо. Я писал одну работу — не для сдачи, а лично для себя: основательные философские идеи, очень важные для меня. Была одна специфическая проблема, которую я не мог понять. Она была связана с Кантом и его онтологическими категориями, посредством которых человеческий разум систематизирует опыт…
— Время, пространство и причинно–следственное отношение, — прервала я его. — Я знаю. Я это изучала.
— И пока я шел, вдруг понял, что сам создаю, в самом настоящем смысле, мир, который чувствую. Я одновременно создаю мир и постигаю его. Пока я шел, меня вдруг, как гром среди ясного неба, осенила правильная формулировка этого. Минуту назад у меня ее не было, а в следующую — уже была. Я стремился к этому разрешению на протяжении нескольких лет… До этого я читал Юма, а затем в сочинениях Канта нашел ответ на критику Юма причинно–следственного отношения — и вот теперь, неожиданно, у меня был ответ, да еще правильно оформленный ответ Канту. Я заспешил.
Вновь появился Билл Лундборг. Он принес бутерброд и чашку фруктового пунша и протянул их мне. Я машинально взяла. Бэрфут продолжал:
— Я поспешил назад по улице к себе домой так быстро, как только мог. Я должен был изложить сатори на бумаге, пока не забыл его. На той прогулке, вне своей квартиры, где у меня не было ни ручки, ни бумаги, я добился постижения концептуально упорядоченного мира, мира, упорядоченного не во времени и пространстве и посредством причинной связи, но мира как идеи, представленной великим разумом — точно так же, как наши человеческие умы сохраняют воспоминания. Я ухватил впечатление о мире не в собственном переложении — временем, пространством и причинной связью, — но как он устроен в себе, кантовской «вещью–в–себе».
