Нил Шустерман - Разобщённые
Найди слова...
— Алиса! — выкрикивает он. — Кэрол! Алиса!
Слова не те, он знает, что не те, но это ближе всего к тому, что он хочет сказать. Ему остаётся только кружить, кружить, кружить вокруг сути, не в силах вырваться с орбиты собственного разума.
— Алиса! — Он указывает на ванную комнату. — Кэрол!
Один из стражей понимающе улыбается, но на самом деле он ничего не понимает:
— Наверно, вспоминает старых подружек?
— Тихо! — рявкает Роберта. — Продолжай, Кэм.
Он закрывает глаза, втискивая мысли в нужную форму, но из этого получается полный абсурд: из мрака его сознания выплывает...
— Морж!
Дурацкие у него мысли! Дурацкий мозг! Бесполезный хлам. Он презирает себя самого.
Но Роберта подхватывает:
— ...и Плотник?
Он стремительно вскидывает на неё глаза.
— Да! Да!
Какими бы далёкими друг от друга ни казались эти два понятия, они стыкуются идеально.
— «Морж и Плотник» — говорит Роберта, — абсурдистская поэма, в которой смысла ещё меньше, чем в тебе!
Он ждёт её разъяснений.
— Она написана Льюисом Кэрролом. Который написал и...
— Алису!
— Правильно, он написал «Алису в Стране чудес» и...
— «Что там увидела Алиса»! — Кэм снова указывает на ванную. — «Что там увидела Алиса...» — Нет, эту книгу по большей части называют как-то не так... Это её второе название, а как же первое...
— «Сквозь зеркало»! «Алиса в Зазеркалье» — вот как её называют! — восклицает он. — Моё лицо! В зеркале! Моё лицо!
Нигде во всём особняке нет ни единого зеркала — во всяком случае, там, куда ему разрешён доступ. И никаких отражающих поверхностей. Это неспроста.
— Зеркало! — с триумфом кричит он. — Я хочу посмотреться в зеркало! Я хочу немедленно! Покажите мне!
Это самая ясная фраза из всех, высказанных им до сих пор, и самый высокий уровень общения, до которого он пока поднялся. Конечно же, он заслуживает награды!
— Покажи мне сейчас! Ahora! Maintenant! Ima!
— Хватит! — обрывает его Роберта, в её голосе слышен металл. — Не сегодня. Ты ещё не готов!
— Нет! — Он впивается пальцами в кожу, так что даже становится больно. — Доже[15] в железной маске, не Нарцисс у пруда! Увиденное облегчит бремя, а не переломит верблюду спину!
Охранники смотрят на Роберту, ожидая малейшего её сигнала, чтобы накинуться на юношу и привязать к койке, если тот попробует нанести вред самому себе. Но Роберта не даёт сигнала. Она колеблется. Размышляет. Наконец говорит:
— Пойдём, — затем разворачивается и выходит из комнаты. Кэм и стражи устремляются за ней.
Они оставляют крыло здания, тщательно подготовленное для единственного пациента, и попадают в помещения, куда меньше смахивающие на больницу. Здесь комнаты с тёплыми деревянными полами вместо холодного линолеума. И стены уже не белые и голые — на них висят картины в рамах.
Роберта приказывает охранникам подождать в коридоре и вводит Кэма в гостиную. Здесь расположились Кенни и другие представители медперсонала, а также несколько человек, которые Кэму незнакомы — работники, трудящиеся за кулисами его жизни. Увидев его, они встают со своих кожаных кресел и диванов, встревоженные его внезапным появлением в этой комнате.
— Всё в порядке, — заверяет их Роберта. — Позвольте нам побыть несколько минут наедине.
Они немедленно убираются из помещения. Кэму хочется спросить, кто эти люди, но он и так знает: они как те стражи, что стоят у его дверей, как те солдаты, что дежурят на камнях, как тот человек, что убирает за ним, если он насорит, как та женщина, что втирает целебный лосьон в его шрамы. Все эти люди здесь затем, чтобы служить ему.
Роберта подводит юношу к стене: там стоит большое, высокое зеркало. Теперь Кэм может видеть себя в полный рост. Он сбрасывает больничную рубашку и, оставшись в одних трусах, осматривает себя. Фигура у него превосходная, он пропорционально сложён, тело мускулистое и стройное. На мгновение ему приходит в голову: может, он и вправду самовлюблённый Нарцисс, но подступив поближе к хорошо освещённому зеркалу, он видит шрамы. Кэм и до того знал, что на его теле полно рубцов, но всё равно зрелище это повергает его в оцепенение. Они безобразны, он покрыт ими с ног до головы, но страшнее всего они на лице.
Его лицо словно выплыло из ночных кошмаров.
Полосы плоти, все разных оттенков, похожи на живое лоскутное одеяло, наброшенное поверх костей, мускулов и хрящей. Даже голова, в момент пробуждения чисто выбритая, а теперь покрытая короткими волосками, словно персик пушком — и та являет собой смешение разных цветов и структур, словно поле, на котором как попало посеяны злаки самых разных сортов. При взгляде на себя у него начинает жечь в глазах, и они наполняются слезами.
— Почему?
Это всё, что он в силах прошептать. Он отворачивается от зеркала, пытается спрятаться за собственным плечом, но Роберта бережно касается этого самого плеча.
— Не отводи глаз, — требует она. — Постарайся увидеть то, что вижу я.
Он заставляет себя взглянуть в зеркало снова, но видит лишь рубцы и шрамы.
— Монстр! — произносит он. Слово исходит от такого огромного количества отсеков его памяти, что ему нетрудно найти его. — Франкенштейн!
— Нет, — резко возражает Роберта. — Не смей так думать о себе! Тот монстр был сделан из мёртвой плоти, а ты — из живой! То чудовище было противно природе, тогда как ты, Кэм — ты новое чудо света!
Теперь она тоже смотрит в зеркало вместе с ним.
— Взгляни, как изумительно твоё тело! Твои ноги принадлежали лучшему бегуну университета, а твоё сердце — юноше, который стал бы чемпионом Олимпийских игр по плаванию, если бы его не расплели. Твои руки и плечи пришли к тебе от лучшего игрока в бейсбол, когда-либо попадавшего в заготовительный лагерь, а твои пальцы... О, эти пальцы играли на гитаре, да как! Тот гитарист был необыкновенно, редкостно одарён. — Она улыбается и смотрит прямо в его глаза в зеркале. — А что до твоих глаз — то они принадлежали парню, который мог растопить сердце любой девушки одним-единственным взглядом.
Она говорит о нём, Кэме, с гордостью. Но он пока что не ощущает ничего, похожего на гордость.
Роберта прикладывает палец к его виску.
— Но самое поразительное — здесь.
Она ведёт пальцем по его голове, покрытой разноцветной порослью, и указывает на те или иные места на его черепе, как обычно указывают на страны и города на глобусе:
— Твоя левая лобная доля содержит аналитические и вычислительные таланты семерых ребят, гениально одарённых в области физики и математики. В твоей правой лобной доле соединились творческие способности полутора десятков поэтов, художников и музыкантов. В твоей затылочной доле содержатся пучки нейронов от бесчисленных расплётов с фотографической памятью, а в твоём языковом центре заложено знание девяти языков. Всё это лишь ждёт своего пробуждения.
Роберта берёт Кэма за подбородок и поворачивает его лицо к себе. Её глаза, такие далёкие в зеркале, теперь всего в каких-то дюймах от его глаз. Он заворожён силой её взгляда.
— Anata wa randamu de wa nai, Cam, — говорит она. — Anata wa interijento ni sekkei sa rete imasu.
И Кэм понимает, чтó она только что сказала: «Ты не случайное нагромождение разных частей, Кэм. Ты скрупулёзно сконструирован. Ты — шедевр дизайнерского искусства». Он понятия не имеет, что это за язык, но всё равно — смысл ему ясен.
— Каждая часть тебя была тщательно подобрана среди самых лучших, самых выдающихся детей, — продолжает Роберта, — и я лично присутствовала при всех расплетениях — чтобы ты слышал меня, видел меня и смог сразу узнать, когда все части соединятся. — Она на несколько секунд замолкает, задумывается и печально качает головой. — Те неблагополучные ребята, бедняги, всё равно не смогли бы правильно распорядиться своими талантами. Теперь, пусть и разобщённые, они наконец обретут целостность — в тебе!
Когда она заговорила о расплетении, воспоминания нахлынули на него, словно прибой.
Да, он видел её раньше!
Она стояла у операционного стола без хирургической маски на лице — он теперь понял, зачем. Чтобы он мог видеть её и запомнить. Но ведь операционная была не одна! Или как?
Одно и то же воспоминание
из разных отсеков его разума.
Но это ведь не его разум!
Это ИХ разумы.
Все они
взывают:
«Не надо, не надо, не делайте этого!» —
пока больше нет голоса, которым можно просить,
нет мыслей, заходящихся в крике.
в тот пограничный момент,
когда «Я есть» переходит в «Я не есть...»
Кэм делает глубокий, прерывистый вдох. Они теперь часть его, эти последние воспоминания, сращённые вместе, словно кожа на его лице. Их груз невыносимо тяжёл, и всё же он выдерживает его. Только сейчас, в этот момент, Кэм осознаёт, как он невероятно силён, если ему удаётся нести в себе память сотен расплётов и при этом не сломаться, не разрушиться, не обратиться в ничто.
