Михаил Успенский - Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
– Илья, – сказал Николай Степанович. – Помнишь обер-лейтенанта Швеллера? У него ведь тоже слов не было, поскольку русского не знал. А как рассказал-то все!
– Батяня! Боюсь я. Вот те крест: боюсь до смерти. Хуже смерти. Вот сейчас мы с тобой говорим, а они слушают! Под полом сидят.
Николай Степанович посмотрел на Гусара. Гусар отрицательно покачал головой.
– Нету никого поблизости, Илья.
– А не надо и поблизости. Вот тебя они за сколько тысяч километров услышали?
– Так ведь я сюда попал . Они это и засекли. Это-то и дурак засечь может.
– Ой, не знаю я, командир, тебе, может, и видней, а только не понимаешь ты, с кем связался!
– Это они не понимают, с кем связались, – сказал Николай Степанович, щурясь от папиросного дыма. – Помнишь, как Эдик Стрельцов после отсидки на поле вышел и кое-кому класс показал? Вот примерно так я себя сейчас чувствую.
– Показал, – согласился Илья. – Да недолго прожил…
Они сидели на веранде дачи одного старинного коктебельского приятеля (а точнее сказать – внука одного старинного коктебельского приятеля) Николая Степановича. Было очень тихо вокруг. Домики соседей стояли запертые. Два мощных кипариса росли по обеим сторонам крыльца. Пахло сыростью и прелой листвой. На Илью с перепугу накатил жор, он опустошал одну за другой банки с хозяйской тушенкой и запивал хозяйской «изабеллой». Николай же Степанович, напротив, испытывал отвращение ко всяческой пище. Он лишь пригубил вино и теперь жевал корочку, чтобы унять спазмы в желудке.
– Ну, ты меня до срока не отпевай, а давай по порядку: сколько их было?
– Сначала – четверо.
– А потом?
– Не сосчитать, командир. Они же лица меняют, вот как мы – штаны.
– Понятно. Стрелять не пробовал?
– Один мой попробовал.
– Ну, и?..
– Рука чернеть начала. Потом его же и задушила. Своя же рука.
– Это они тебе глаза отвели.
– Клянусь, батяня! Я что ли не знаю, как глаза отводят? Да я сам кому хочешь отведу! Настоящие они! Те самые…
– Настоящие кто?
Илья огляделся по сторонам, потом наклонился вперед и прошептал:
– Барканы.
Николай Степанович откинулся, посмотрел на Илью с особым интересом.
– А ты откуда это слово знаешь?
– Цыгане много чего знают, командир. Знают, да не говорят. Потому, может, и носит нас с места на место.
– Чтоб не нашли?
– Не смейся, командир. Это ж не от головы, это от задницы идет.
– Мне, брат, не до смеха. Идем дальше. Свою порчу они снимать умеют?
– Должно, умеют. Да как заставить?
– Заставить – дело мое. А найти их – ты мне поможешь.
– Командир: лучше кончи меня сам, и на том успокоимся. Лучше ксерион найди.
– Глухонемой сказал, что раньше марта не доставят. А кто доставляет и откуда – не знает он. Может, ты знаешь?
– До конца не знаю. Но доставляет его откуда-то с Урала человек с пятном вот здесь, – и Илья показал на лоб.
– Горбачев Михаил Сергеевич? – усмехнулся Гумилев.
– Опять смеешься, командир! Имя его не знаю, а зовут – Серега-Каин. И будто бы, брешут, он тот самый Каин и есть!
– Брешут, – сказал Николай Степанович. – Тот помер давно. Ламех его замочил.
Так что – не тот.
– Тебе виднее, командир, – неуверенно сказал Илья. – Может, и не тот.
– В лицо ты его знаешь?
– Да.
– Значит, найдем: Теперь дальше: что это было за паскудство с детишками?
– Ох, командир, командир: теперь на всех цыганах грязь через это! Они это делали, они , понимаешь? Не цыгане. А зачем и для чего, я не знаю. Не побираться, нет. Денег у них и без того: не приснится нам столько даже к большой войне!
– Куда они детей потом девали? Кто увозил, знаешь?
– Морем увозили, а кто и куда – только старая ведьма знала. Вот ее и пытай.
– Оно бы можно было, да сильно мой друг осерчал, когда внутрь вошел и все там увидел.
– Постой, командир. Он что, ее видел?
– Видел.
– И, что?
– Кончил он ее. Да так, что и допросить уже нельзя было. Нечего было допрашивать. Мозги по стенам.
– Он ее кончил – и живой остался?! Значит, можно их?..
– Можно, Илья. Если не бояться – все можно. Илья, вспомни, как ты карателей боялся, а потом они от тебя бегали, от сопляка?
– Тогда, командир. – Илья встал, распрямился. – Боец Агафонов поступил в ваше распоряжение!
– Вольно, боец. Продолжайте песни петь и веселиться!
– А я ведь тебя искал, командир, – сказал Илья, вскрывая очередную банку. – И как из Аргентины вернулся, и потом, когда эти. Была у меня на тебя надежда. И все цыгане тебя искали для меня.
– Это трудно сделать, пока я сам не позволю, – сказал Николай Степанович. – Или не вляпаюсь по неосторожности.
– Я еще там, в болотах, понял, что не простой ты человек, – сказал Илья с гордостью. – Еще до того, как ты открылся.
– Не свисти, боец. Если кто чего и понимал, так это наш Филя. А чего ты из Аргентины-то вернулся? К березкам потянуло?
– Не согласен оказался я с кровавым режимом Перона, – важно сказал Илья и вдруг захохотал.
– Понятно. Жеребца у кого-то увел.
– Не, командир. Выше бери.
– Ну, тогда бабу у Перона. Эву – или как ее там?..
– Не, командир. Еще выше.
– Эйхмана для евреев выкрал?
Илья обомлел. Пустая банка выскользнула из руки и покатилась по столу и шмякнулась на пол.
– Ну ты колдун, командир! – сказал он севшим голосом.
– Так ты теперь должен быть почетным гражданином Израиля?
– Ну так, да. Почетный. Сказали, даже обрезания можно не делать.
– А там тебе чего не зажилось?
– Ну, жарко там. Да и тесно.
– Не развернешься? – посочувствовал Николай Степанович.
– Вроде того. Да и война там все время… И по субботам – ни петь, ни пить!
Хоть и не в том дело. А не знаю сам, командир. Плюнул на все, дом продал и сюда приехал. Зачем, почему: Может, знал, что тебя увижу. Может, еще что.
– Как там наши полещуки, в Аргентине-то?
– А как была вёска, так вёска и осталась. Живут. Гражданство купили за твое золотишко, налоги платят, и дела никому до них нет.
– Поезда под откос не пущают?
– Да нет там откосов! По праздникам, бывает, с немецкой деревней стенка на стенку бьются. За командира, мол – получите!.. Ты им напиши непременно, что жив. А то забьют немцев, изведут ни за что!
Промедление смерти. (Мадагаскар, 1922, октябрь)
Почему эту башню называли башней Беньовского, так и осталось загадкой, поскольку, судя по выщербленности белого камня ее стен, стяла она здесь еще в те времена, когда предки известного русского пирата только еще пришли в степи Паннонии.
Удивительный он был человек, этот граф Мориц-Август: будучи венгром, ввязался в восстание польских конфедератов, был бит, поначалу в бою, а потом кнутом, сослан на Камчатку, где взбунтовал ссыльных, угнал бриг «Петр и Павел», основал русское поселение на Мадагаскаре и совсем было собрался учредить там коммунизм (промышляя на морских торговых путях), но тут пуля французского морского пехотинца поставила точку в его военно-политической карьере. Скорее всего, мальгаши настолько боготворили сакалава Беньовского, что возведение древней башни приписали именно ему – а кому же еще?
Нет, много, много раньше была возведена Белая Башня, одна из четырех сущих в мире. Строили ее, не прикладая рук человеческих, да и Мадагаскар не был островом в те недоступные ни памяти, ни воображению годы.
Среди мальчишек-учеников я чувствовал себя Ломоносовым в Греко-латинской академии – и, возможно, за спиной моей так же шептались: «Гляди-ко, кака дубина стоеросовая учиться грамоте собралась!..» И, как Ломоносов, я весь с головой ушел в занятия, чтобы не слышать этих шепотков.
Всю прежнюю жизнь учение мне давалось легко, а потому учился я скверно, упустив столько возможностей, что и перечислить нельзя. Мне, видевшему себя вторым Стенли или первым Бартоном, не удавалось набросать простейшие кроки, и то же самое было с языками: я мог читать на трех, но понимали меня только на родном. Привычки к последовательным, обязательным и кропотливым штудиям не было, поэтому в первые месяцы здесь мне приходилось тратить большую часть сил именно на преодоление натуры. Здесь некому было сказать, заступаясь за нерадивого гимназиста: «Господа, но ведь мальчик пишет стихи!..»
Здесь все писали стихи. И одновременно – никто.
