Урсула Ле Гуин - Роза ветров (сборник)
Обнаружив, что его успокаивает ходьба, он почти каждый день гулял по одному и тому же излюбленному маршруту: сперва спускался к причалу и шел вдоль дюн на юго-восточный конец острова, откуда впервые увидел открытое море, свободное от вечно шепчущихся о чем-то зеленых зарослей тростника; затем поднимался по крутому склону холма Сандри, довольно, в общем, высокого, с многочисленными выходами на поверхность гранитной породы, перемежавшимися редкими полосками земли; с вершины холма был виден морской простор, волноломы, далекие поля и бескрайние зеленые болота. На самой вершине устроились несколько ветряных мельниц, ловивших морской ветер своими хрупкими крыльями. Постояв на вершине, Хамид спускался вниз по склону холма мимо небольшого леска, носившего название Старая роща, к центральной усадьбе. С холма были видны еще штук двадцать пять фермерских домов, однако усадьбой, или Фермой, называли только этот дом, и только его хозяина называли Фермером, или Хозяином Сандри, или просто Сандри, если в данный момент он находился не на острове. И единственное, что могло заставить жителя острова покинуть родные места, это долг короне и королеве. Вот уж действительно коренное население, мрачновато размышлял Хамид, стоя на тропе, огибавшей Старую рощу, и рассматривая деревья.
В других местах острова, а если честно, то и на всех прочих островах, деревьев, достойных внимания, не было вообще. Вдоль ручьев росли низкорослые ивы, больше похожие на кустарник, имелось также несколько садов, состоявших из карликовых, искривившихся под постоянным напором ветра яблонь. Но в Старой роще деревья были действительно большие, некоторые с очень толстыми, многовековыми стволами, и все очень высокие, раз в восемь или десять выше человеческого роста. Здесь деревья не толпились, а росли свободно, на приличном расстоянии друг от друга, широко раскинув мощные нижние ветви и густую крону. Земля между ними и под ними поросла негустым кустарником, папоротниками и тонкой, мягкой, приятной на ощупь травкой. Их тень так и манила прохладой в эти жаркие летние дни, когда солнце, гневно сверкая очами, непрерывно изливало свои лучи на море и полоски каналов, а слабый ветерок едва колыхал раскаленный воздух. Но Хамид под эти Деревья никогда не заходил. Он просто стоял на тропе и смотрел на лежавшую под густой листвой тень.
Неподалеку от тропы среди могучих деревьев виднелась солнечная прогалинка. Там под напором зимних ураганов явно рухнуло какое-то старое дерево; упало оно, наверное, лет сто назад, потому что почти ничего не осталось от его толстенного ствола, кроме переплетенных стеблей травы и кустарника, как бы отмечавших след упавшего великана — полоску в несколько ярдов. Там не пробился из земли ни один молодой побег, и никто не посадил на этом месте новое деревце, чтобы заменить упавшее; лишь колючая дикая роза, наслаждаясь солнечным светом, буйно цвела над гнилыми останками огромного пня.
Постояв, Хамид двинулся дальше, к дому, который теперь был так хорошо ему знаком; он издали узнавал его массивные черепичные крыши и закрытые ставнями окна той комнаты, где Макали сидела у постели мужа, ожидая, когда тот очнется.
— Ах, Макали, Макали, — тихонько вздохнул врач, печалясь о ней и сердясь на нее и на самого себя, жалея себя и словно прислушиваясь к звукам ее имени.
Комната ему, вошедшему с яркого солнца, показалась неприятно темной, однако он уверенно подошел к больному и, почти резко откинув простыню, ощупал края раны, послушал Фарре, посчитал его пульс.
— Он все время так хрипло дышит! — прошептала Макали.
— Его организм обезвожен. Ему необходима вода. Она встала, чтобы взять маленькую серебряную пиалу и ложечку, с помощью которой вливала мужу в рот бульон и воду, но Хамид покачал головой. Перед его внутренним взором ожила та иллюстрация из древней книги, которую показывал ему доктор Сейкер, — та гравюра, где было изображено, как именно следует поступать в подобных случаях. То есть, конечно, если веришь во все эти мифы. Но он-то не верил! Не верила и Макали, иначе наверняка бы уже что-нибудь сказала! И все же придется попробовать, понимал он, ничего другого не остается. Щеки у Фарре совсем впали, и волосы начали выпадать от малейшего прикосновения. Он умирал, медленно умирал от жажды.
— Кровать нужно поставить так, чтобы голова у него была высоко, а ноги низко, — авторитетным тоном сказал Хамид. — Самый простой способ — убрать в изножье из рамы одну доску. Тебра поможет мне это сделать. — Макали тут же вышла из комнаты и вскоре вернулась в сопровождении садовника Тебры. Хамид тут же взялся за дело. Вместе с Теброй они укрепили кровать под таким углом, что пришлось, обмотав грудь Фарре широким бинтом, привязать его к кроватной раме, чтобы он не соскальзывал вниз. Затем Хамид попросил Макали найти ему большой кусок какой-нибудь непромокаемой ткани или плащ. А сам принес из кухни глубокий медный таз и наполнил его холодной водой. Затем расстелил большой кусок промасленной кожи, который принесла ему Макали, под нижней половиной тела Фарре, главным образом под его ногами, и укрепил таз с водой между ножками перевернутой скамьи, чтобы он стоял прочно, а затем опустил в таз ноги больного.
— Все время нужно следить, чтобы вода полностью покрывала его ступни, — сказал он Макали.
— Но ведь он тогда, наверное, замерзнет? — неуверенно спросила она. Хамид не ответил.
Ее встревоженный, испуганный вид разозлил его. И он вышел из комнаты, не сказав больше ни слова.
Вечером, когда он снова туда вернулся, Макали сообщила:
— Ему стало гораздо легче дышать.
Ну, еще бы! — подумал Хамид, прижимаясь ухом к груди больного и понимая, что теперь уже тот делает всего один вдох в минуту.
— Хамид-дем, — услышал он ее голос, — я тут… кое-что заметила…
— Вот как?
Он и сам не ожидал, что голос его прозвучит столь насмешливо и враждебно. И она, конечно, тоже обратила на это внимание. И оба вздрогнули. Но она уже начала говорить и остановиться не могла.
— Его… — снова начала она, — в общем, мне показалось… — И она совсем откинула простыню с тела мужа, обнажив его гениталии.
Пенис был почти неотличим от яичек и коричневой зернистой кожи паха; казалось, он потонул в мошонке, словно желая вернуться к тому неразделимому единству, какое бывает у новорожденных.
— Да, — с равнодушным видом кивнул Хамид, хотя и был, к своему удивлению, потрясен этим зрелищем до глубины души. — Этот… этот процесс развивается… как того и следовало ожидать.
Макали робко посмотрела на него поверх распростертого тела мужа.
— Но… не мог бы ты?…
Некоторое время он стоял молча. Потом все же заговорил:
— Похоже, что… Насколько я знаю, в таких случаях — ну, при очень сильном повреждении всей системы внутренних органов, всего тела… — он умолк, подыскивая понятные ей слова, — … при таком ранении или после страшного потрясения, горя… но в данном случае именно при ранении, почти смертельном… точнее, при таком, которое почти наверняка оказалось бы смертельным, если бы не послужило толчком к началу этого процесса, к развитию некоей врожденной способности… предрасположенности…
Макали стояла совершенно неподвижно, по-прежнему глядя прямо на него, так что все «ученые» слова как-то съеживались у него во рту, превращаясь в бессмыслицу. Он опустил глаза и ловким, профессионально ласковым жестом приподнял сомкнутые веки Фарре.
— Посмотри! — сказал он ей.
Она, затаив дыхание, склонилась над мужем и увидела меж век его слепой глаз — без зрачка, без радужки, без белка — блестящий, как полированная, безжизненная, коричневая бусина.
Когда ее тяжкие вздохи переросли в сдерживаемые рыдания, Хамид наконец не выдержал и взорвался:
— Но ты же знала, наверняка знала! Ты знала, когда выходила за него!
— Знала, — сказала она каким-то ужасным голосом — на вдохе, со всхлипом.
У Хамида по рукам поползли мурашки, волосы зашевелились на голове. Он был не в силах поднять на нее глаза. И осторожно опустил приподнятое веко больного, тонкое и неподвижное, похожее на сухой листок.
Макали отвернулась и медленно отошла в самый дальний, темный конец этой большой продолговатой комнаты.
— Они смеются над этим, — донесся из полумрака ее голос, глухой, суховатый — он никогда не слышал, чтобы она говорила таким голосом. — Там, на материке, в столице, люди смеются над этим, верно ведь? Там болтают всякую чушь о деревянных людях, о дубиноголовых Старых Островитянах. А здесь над этим никто не смеется. Когда он женился на мне… — Макали повернулась лицом к Хамиду, вышла в пятно теплого вечернего света, лившегося в единственное не закрытое ставнями окошко, и ее белые одежды словно вспыхнули, засветились. — Когда Фарре из Сандри, Фарре Старший, стал за мной ухаживать, а потом женился на мне, люди на моем родном Широком острове предупреждали меня: не делай этого, а ему то же самое говорили здешние люди. Выходи замуж за такого же человека, как ты сама, бери в жены такую же, как ты сам. Но разве нас тогда это заботило? Ему было все равно, да и мне тоже. Я не верила! И ни за что бы не поверила! Но, приехав сюда, я увидела… те деревья, в роще, старшие деревья — ты же был там, ты сам их видел! А ты знаешь, что у них есть имена? — Она умолкла, задыхаясь от сдерживаемых рыданий, и, вцепившись в спинку стула, принялась раскачивать его из стороны в сторону. — Он привел меня туда и сказал: «Это мой дед, — она явно пыталась подражать хрипловатому голосу мужа. — А это Аита, бабушка моей матери. А Дорандем стоит здесь уже четыреста лет…»
