Федор Метлицкий - Драма в конце истории
Уходя, Веня сказал нам с Батей:
— Снова наступает пустозвонная брежневская эпоха застоя. Только в той эпохе вранье было игрой. А сейчас людям уже не до вранья и игры в роли, все обнажилось без прикрас. Нет смысла прикрываться словами, званиями, дипломами, корочками.
На работе шеф испуганно спросил:
— Ты что там натворил? Мне позвонили.
— Хотя бы расшевелил логово.
— Они не услышат, — грустно сказал шеф. — Надо рассчитывать только на себя.
9
С какой радостью я умчался из позорного состояния на Форуме на дачу, в мой сад!
Только на даче я чувствую, что ухожу из больно сдирающих кожу жерновов цивилизации.
Наш дачный кооператив — отдушина полной свободы. Я иду вдоль толстых кирпичных стен заборов, за которыми лают злобные псы на цепи. За ними слышны стуки вольных работ на собственной приватизированной земле. В глаза и нос бьют редкостные краски и запахи осенних цветов, напоминающие детство. И все существо погружено в тихое одиночество ветвей над головой, пахнущее дымкой костров.
Вновь во мне открылась насыщенность времени
гулким стуком работ в сырых облетевших садах.
Как тиха чистота ничего не просящих дарений,
и бездумно костром превращений тонких пропах.
Здесь выявляются такие черты вольнолюбия, которых у людей никак не увидишь на работе и на улицах города. Наверно, это единственная свобода, которую хотят люди. Неужели нет другой свободы для человека?
Здесь повесился на даче знакомый парень, его хватились через неделю и отскребывали от пола.
— Привет, — добродушно ухмыляется сосед компьютерщик Дима, болезненно худой и костлявый, выглядывая над своим забором. — Чего не заходишь? Занят?
— Нет, — так же добродушно говорю я. — Знаю, что ты не умер, и спокоен. Зачем заходить?
Дима почему-то вызывает во мне желание острить. Мы с ним, можно сказать, дружим.
Наша дача — домик из потемневших от времени тесаных бревен и сад со старыми яблонями, — все, что позволила иметь маме старая власть, выделившая участок на глинистой земле. Лучшая земля — какому-то мистическому государству.
Мы с мамой давно выращиваем только цветы. Соседи еще инстинктивно сажают картошку, огурцы и помидоры, хотя их можно купить в супермаркете.
Она болеет, и я с ужасом думаю: жизнь моя рухнет, когда ее не станет. Но иногда мне скучно с ней. Какая же я сволочь! Она не знает, что происходит в нынешней политике, смотрит древние сериалы счастливой молодости в стареньком плазменном телевизоре, и радостно оглядывается на меня. Вспоминает, как было хорошо идти со всеми на демонстрации с цветами и плакатами в День единства. Я удивлялся, как она прикипела к тому, что отошло и обесценилось.
Как же хорошо пропалывать высоко вымахавшие цинии, любуясь их разноцветным волшебством! Спрятаться бы в самой середине и не помнить ни о чем.
Вечером наступает тишина. На плазменном экране телевизора все то же. Легкие, талантливые и готовые к злобе, как мои дачники, клоуны ведущие информационных передач. К одному, знакомому округлому господину, бесстрастно выкладывающему что-то патриотически-ядовитое по отношению к оппозиционерам, я чувствовал физическое недоброжелательство. Другой несет черт-те что, но тщательно продуманное, чтобы не попасть под санкции. Все они гордятся собой. И все, представляете, писатели! Почему люди не говорят, что это клоуны? Просто сами тоже не знают, где правда.
Переключаю кнопку — влезает с сапогами и грубым сленгом народный боевик. Почему убойные фильмы, неутомимо выбрасываемые на медиа-рынок и поныне, продолжают зажигать? Потому что исчезло насилие, и загнанный внутрь зрителя восторг зверя, рвущего на куски в ужасе жертву, требует выхода. Создатели сериалов — хищники, завлекающие зрителя, утробно ждущего — чем кончится. Богатая жила для обогащения.
Подальше от боевиков! Боюсь — засосет.
Ввергаюсь в орущий стадион фанатов — ныряющий головой вперед футболист и летящий в ворота мяч! Кто знает, может быть, в спорте поражает взрыв неподдельной искренности, чего не бывает в жизни. Ведь, какого черта ору, пугая маму?
Втягиваюсь в международные спортивные соревнования космических ракет, устремившихся к Марсу под национальными флагами. Но это скучнее, потому что такие соревнования долгие, с многомесячными перерывами.
В соревнованиях совсем не видно, что это крутой бизнес, где обменивают энергию на бешеные деньги, и только деньги, которые, правда, сам не щупал, знаю понаслышке. Там сильно разит насилием. Видно, что спортсменов изнасиловали еще в детстве, заставляя играть во взрослые игры ради медалей, даже спортсменов-астронавтов, сумасшедше мчащихся в дикой кривизне вселенной к дурацкой цели.
Вот что противно.
Вскоре надоедает смотреть нескончаемые космические соревнования, и я отключаюсь.
Поднимаюсь наверх, в мою одинокую комнату на даче, с золотыми проолифленными дощатыми стенами. На полках перебираю разнообразные старые книги — художественные и философские, выброшенные из городской квартиры на дачу за ненадобностью — давно отшумевшая жизнь, совковая и первых лет перестройки, и недавняя, никому теперь не нужная, хотя некоторые книги стали раритетами. А ведь сколько было потрачено энергии, нервов! Какие убытки! Но крутой перелом отбросил их как ненужный хлам.
На полу свалены горы журналов, вырезок из газет, книг стихов и прозы, — канувшей в лету гордыни и банальных идей! Это макулатура. Старые авторы постепенно стали брюзгами. Не любят нынешний меркантильный натиск, их обиде явно не хватает былой востребованности, хотя подсознание неожиданно спохватывается, видя новое, не укладывающееся ни во что.
Чего я жду?
Лежа на кровати, хватаю со столика отобранное на сегодня, пролистываю, нагружаясь давно прожитыми чувствами и смыслами авторов.
У меня, как и у других, аберрация зрения. Забываю мое правило — не погружаться в содержание книжек, видеоигр, а увидеть самих авторов, молодых, прячущих убогие мыслишки под действиями тупых персонажей, и умудренных стариков. Писателей, мечтающих о возрождении империи или подводящих к катарсису в дрязгах быта. Ведущих, прикрывающих жажду успеха патриотизмом. «Поп-звезд», верящих в однообразные любовные песенки о любви, как будто это и есть бессмертие. В самих художниках можно многое увидеть: раздражение от несварения желудка, или иллюзию подпольного человека, выворачивающего наизнанку свое безграничное своеволие. Все их скелеты в шкафу.
Разгадать автора за его персонажем, пусть даже вампиром, — это возможность увидеть со стороны нашу слепую муравьиную возню.
10
В окна нашего «сарая» по-летнему слепит, из самого юного начала энергии. У нас появилась новая сотрудница, принятая на полставки, прелестная «нимфетка» Юлечка, в короткой кофточке, открывающей пупок, еще не понимающая, как это — работать. Она не сидит на месте, постоянно охорашивается, тайно смотрит в зеркальце, поправляя локоны. И опускает синие глаза перед моим взглядом напротив.
Воображаю, как увиденная в метро гордая красавица виновато подходит к моему столу, тряся дорогими мехами, а я капризно отворачиваюсь. Юля, за столом напротив, с ревнивым удивлением: неужто у него такие женщины? Пускай она поплачет, ей ничего не значит. И завидовал себе, кого так могли бы любить женщины.
Я люблю гордых и молчаливых — в них есть значительность тайны. Юля тоже молчалива, и за этим кроется нечто по-женски независимое.
Она из тех бескорыстных добровольцев, что помогают больным детям, бессильным старикам в хосписах. Она пришла к нам, потому что хотела строить зеленые города.
На животе Юли заверещал мобильник: дра-дам-дам-дааам ди! — и усиливаясь завыл: бра-бра-рай! динь-динь-рабада-дрим-бум-бамбал рааа!
— Это квакает лягушка на машине, — застеснялась она, и сердито ответила в трубку: — Ну, что! Я занята, перезвоню.
Я ощутил обиду: неужели мальчик?
Я проникся мыслью Вени, что все наши беды кроются в несовершенстве сознания. Поэтому и не работает гражданское общество. Для этого нужны независимые личности, объединенные на ином уровне.
С кем тут, на работе, говорить на эту тему? Увы, не с кем. Мозги сослуживцев направлены не в ту сторону, что мои. Они заняты своей карьерой, живут в племенной общности, как всегда было, начиная с дикарей, для них такая стабильность мира достаточна.
Поэтому я чувствовал себя свободным, вспомнил, о чем мы говорили с Веней, и стал выкладывать все, что думаю.
— Есть странные люди, философы. Утверждают, что люди мыслят не рационально, мозгом, а всей личностью, связанной с достигаемыми ею целями.
Сослуживцы улыбались — опять он за свое.
На самом деле мне не до таких умствований, выбраться бы только из бездумного восприятия внешней жизни с расползающейся улыбкой по лицу идиота.
