Джузеппе Д’Агата - Америка о’кей
Вместо этого я должен выкапывать, выуживать, извлекать на свет слова.
Без них в исторический момент не обойтись.
И только (о-о!) ненависть может служить ведром, способным поднять их из колодца моего мозга, моего интеллекта.
Слова.
От слов зависят победы и поражения.
— Послушай, старуха, что-то тут не так. Мы с Георгом не можем быть братьями — детьми одних и тех же родителей. Ты должна мне сказать правду, Маргарита, правду.
Я трясу старуху — ух! — за плечо, впившись в него хищными пальцами. Старуху мать.
— Хочешь правду — о’кей, — вздыхает она. — Каждый вечер я молюсь, чтобы ты сгинул. Навсегда. Да, да. Это и есть правда, несчастный!
Ох!
— Хороша мать! Вот мы и выяснили. Почти.
— Почему ты не смиришься, сын?
Сын!
Роковое слово (о-о!), которое ей ничего не стоит произнести.
Люди, вы же знаете. А? В споре важно использовать зацепку (у!), которую так или иначе дает спровоцированный нами собеседник (оппонент). К холодным доводам, приготовленным заранее и разложенным по полочкам, мы прибавляем горячие, рождающиеся в ходе разговора. Возникает цепная реакция, которую необходимо контролировать, дабы остановить, как только диалектический процесс сложится в нашу пользу. Продолжая спор, мы можем и проиграть: от малейшей ошибки могучее крыло разума (ах!) становится подбитым крылом.
— Не называй меня сыном. Надоело (о-о-о)! В этой идеальной — счастливой — замечательной Стране, где живет избранная часть человечества, я, единственный, с кем природа сыграла злую шутку, должен смириться?
Я мог бы произнести монолог моего Ричарда III (о-о!), но в этом нет необходимости. Я и так на высоте.
— Я должен смириться? Ни за что. Скажи (открой) мне правду: когда ты была беременна мною, кто-нибудь бил тебя в живот?
Ух!
— Да. Твой отец.
Ох!
У-у, у меня в душе открывается клапан, откуда бьет сноп ослепительного света, тотчас впитываемый (поглощаемый) грибом ядовитого пара, подозрительно напоминающим лицо моего отца.
У меня подгибаются (подкашиваются) ноги.
— Мало того, что он зачал меня хуже некуда, так он еще и на плод ополчился! Но за что? За что (о-о-о!)?
— Все было не так.
— Ненависть отца ко мне идет от его хромосом. За что? Я хочу знать, или я все здесь разнесу, учти.
— У твоего отца не было ненависти к тебе. Успокойся, Ричард, прошу тебя.
Я непременно — ооо! — должен поддерживать пламя ярости, жар болезненного (мучительного) любопытства. Ааа!
— Ты скажешь мне все. Все!
Я оседлал крылатого коня гнева. С его помощью я могу перенестись через стены и приземлиться в мрачном замке ненависти.
Маргарита отодвигает ногой серебряную (посеребренную) ложку, сползшую с мусорной кучи в проход на полу.
— Отвяжись. Я пошла к Георгу.
— Я старший. Должны же у меня остаться какие-то права.
Маргарита (ах!) отводит взгляд.
— Твой отец меня ударил. Со зла. Ты зачат не им.
А-а!
Э-э! Вот оно что! О-о!
Невозможно стать героем, избранным, не имея позади приключений, романтических историй или страшной тайны, которую нужно раскрыть, запутанного (у!) узла, который нужно распутать.
— Я знал, что мог родиться только от дьявола.
— Никаких дьяволов нет. Ты родился от европейца.
Браво, браво!
Отлично!
О’кей!
— От европейца? (Ай-ай-ай!) Кто он такой?
— Его уже нет.
— Убрали?
Маргарита показывает на обширную пеструю свалку, откуда начинается бездна центрального коллектора.
— Бросили туда, в эту мусорную кучу. Она была ниже, чем теперь, чуть выступала над полом.
Я представляю себе молекулы отцовского тела.
У-у, уже, наверно, атомы, подобные тем, в которые превратилось, оседая, столько прекрасного мусора. Ах, кто знает, быть может, теперь атомы моего настоящего отца достигли канализационного коллектора.
О-о-о, отец, родная кровь!
Я говорю:
— И не подумаю о нем плакать.
— Это был справедливый конец.
У, у моей матери сердце как у них, у моих сограждан. («Ну и страшила ты, Ричард! Если разрубить тебя на кусочки, а потом опять сложить, не наберется и четверти приличного человека».)
Твердые сердца, могучие.
Бьющиеся в каменной груди неизменно ровно.
У-У, удивительные сердца!
А еще Ричард кто? О-о, выродок!
— Этот человек работал во дворце. Садовником. Он очень любил цветы. Тогда еще тут был сад. Он стал ударять за мной.
— Он был красивый?
— Европеец. Не такой, как наши мужчины. Ему все время хотелось заниматься этим делом.
Ух ты!
— Не то что тебе.
— Однажды во время пустовки я ему уступила.
Собачая свадьба. В саду, на клумбе?
— Результаты налицо (ох!). Вот он, полюбуйтесь, плод несовместимых хромосом. Стало быть, твой муж пронюхал, но почему тогда он тебя пощадил? Ведь закон для всех один.
— Не знаю. Может, потому что я сама ему все рассказала. Твой отец еще не был у власти. Ты его не знаешь, он не такой, каким тебе кажется.
— Он никогда не подпускал меня к себе.
И я не могу — у! — сказать, что он не прав.
— Теперь ты все знаешь, бедняга. Что поделаешь! Пропусти, я должна идти к твоему брату.
— К моему брату. К Георгу. У него все в порядке. Он законный сын Маргариты и Эдуарда. (Ах!)
— Это верно.
— А почему не он любимец моего (ох!) отца? Ты знаешь, что Эдуард больше, чем нас, любит чужого человека?
— Иоанна.
— Аббата Бостонского. Юного невинного красавчика (ай-ай-ай!), только о нем и думает.
Люди-ииииии!
Неожиданно в голове складывается четкий план действий.
— Подожди, мать, я с тобой: хочу поздороваться с братом.
Она колеблется.
— Ты тоже идешь? Может, не стоит?
Я улыбаюсь — надо думать (ихихи), тошнотворно приторной улыбкой.
— Увидишь, брат обрадуется мне. Он возвращается победителем. Значит, у него хорошее настроение.
— Смотри сам.
Мы идем вместе.
Хоть она и старая, я с трудом поспеваю за ней. Наконец мне удается с ней поравняться.
Эхехе, я ей улыбаюсь.
Затем с размаху (ух ты!) толкаю ее.
Мать проваливается, даже не вскрикнув. Поглощенная великолепной грудой мусора.
Ах — эхехе.
Я ковыляю (волочусь) к трону. Сажусь спиной к нему, на пол.
Окидываю взглядом разноцветное море мусора. А! Слова, прежде чем я успеваю подобрать их, сами собой приливают к моим губам:
— Старая шлюха! Надеюсь, эта прорва мусора осядет вместе с тобой до центра земли и еще глубже, где сплошная сырость и темнота. Здесь никто не умеет плакать. Никто не станет оплакивать твое исчезновение. Если Эдуард, нарушив закон, решил тебя пощадить, я восстановил справедливость. Теперь моя здоровая половина преобладает над гнилой. Остается поглядеть, какая половина здоровая, какая гнилая. Вперед! Достойно отметим возвращение аббата Гаррисбергского. Моего брата Георга.
Но ой, что это мокрое у меня на щеках?
Ах, друзья, я плачу.
Это слезы. Я плачу. Я умею плакать. Охохохохох. Оох! Аах! Ээх!
Я (у-у-у) укалываю себе палец.
Появляется капелька крови. Я смешиваю ее (ойойой!) со своими скупыми слезами.
Пусть они будут кровавыми.
10
Я слышу их.
Их ликование, песни, музыку (ух, кто же мне, в конце концов, объяснит, что такое лютня?).
Я вынужден мобилизовать все свои силы, призвать все свое мужество. Чтобы появиться на людях, да еще при таком стечении народа, впервые с тех пор, как я стал взрослым. Мужчиной.
Но мой (у!) успех — если я добьюсь его — должен быть только открытым (публичным). Полный успех.
Ээх!
Ах!
Кто-то идет. В военном комбинезоне. Сейчас я покажусь.
Опля — я загораживаю ему дорогу.
Военный резко останавливается. Э-э-э, это же полковник Эней, его-то мне и надо.
— Аббат Йоркский? Ричард?
Э-хе-хе.
— Только не говори, что я тебя напугал, полковник Эней.
— А я и не говорю, раз такое дело.
— Храбрый воин. Бесстрашный воин. Ну как европейский поход?
— Детские игрушки, — отвечает он, раскачиваясь на сильных ногах. (Да, друзья, ничего не скажешь, отличный экземпляр.) — Фактически мы не видали врага. Плевое дело, раз такое дело.
Я вытягиваю шею, пытаясь заглянуть ему в лицо.
— О, значит, ты заслужил генеральский чин, мой дорогой полковник Эней.
По его квадратной — фи! — физиономии пробегает тень замешательства (беспокойства).
А?
— Видишь, Ричард, я про это думал, да не знаю, тяну ли на генерала.
А-а-а.
— Говоришь, думал?
— Ага, частенько, раз такое дело.
— Эй, Эней, думать предоставь другим. Значит, не хочешь быть генералом?
— Ясно хочу, раз такое дело.
(Паук плетет основательную паутину, у-у, еще какую!)
— Или ты предпочитаешь по-прежнему ходить в подчиненных у генерала Ахилла, а?
— Раз такое дело, генерал Ахилл был в Европе на высоте. Он командовал запуском ракет: ни единого промаха, раз такое дело.
