Джон Краули - Дэмономания
Ну, так чем закончить?
Гермесом-Меркурием, Гонцом и Ловкачом, Пастырем человеков{568}, провожающим их в страну смерти. В конце каждой эпохи он приходит забрать ее богов и героев, которым не пережить ее разрушения, в свой Город, который в это время становится крайним западным пределом его исчезающей страны. Пойдемте же, пора.
Так Пирс думал закончить книгу, если ему суждено ее закончить, если ее вообще можно закончить.
Однако один из числа обитателей прежней эпохи остался среди бурь мира сего. Его запечатали в ковчег и отправили в странствие сквозь годы, чтобы он стал посланцем и посланием. Так Йор-Эль{569} в разгар криптонской катастрофы запечатал сына в капсулу, которая должна была доставить его в далекое будущее и в иной мир, чтобы он вырос, не зная ни имени своего, ни происхождения, единственный в своем роде.
Некогда такая судьба выпала царю Гермесу Триждывеличайшему, который сам подготовил свое погребение, а может быть, его погрузил в сон еще более великий прародитель, ибисоголовый Тот. Четыре столетия спустя его побелевшие руки сжимали Изумрудную скрижаль. Предположительно, в пещере или вроде того. А потом появилась история розенкрейцеров об основателе их ордена, найденном в пещерном склепе.{570}
Крафт должен был использовать все это в книге. И собирался, наверное. На его месте Пирс так бы и сделал. Отнес бы события в Прагу — туда, где должно было случиться то, что должно было случиться, где на краткий миг собрались Ди, Бруно и остальные.
Куда этой зимой должен отправиться Пирс.
Если ему заканчивать эту историю, он напишет так: в подземельях Рудольфом замка собирается Братство, все эти маги со странными, но подлинными именами — Дреббель, Брагадино, де Боодт. Освальд Кролл со своим черным ящиком. Да, а в ящике, наверное… И тут Пирсу привиделся настоящий ящик, сундук, годный на эту роль, сундук, который и вправду сохранился и был вывезен из того самого города, точно! Отправлен в Новый Свет по непонятной причине, а может быть, по очень понятной, да-да-да; вероятно, он все еще содержит свой груз, которым в версии Пирса окажется кто или что? И когда он будет открыт?
Теперь. Если Пирсу дописывать эту историю, она закончится не тогда, а теперь.
В доме все, кроме него, спали; Пирс сел в кожаный шезлонг, где провел свои последние дни Бонн, и укрыл колени шерстяным платком, под которым старик тщетно пытался согреться.
Далеко в снежной ночи, за городком Пайквилл на востоке Кентукки в жутковатом викторианском особняке, где сестры-инфантинки открыли пансион «Царица ангелов», инспектор школы, сестра Мэри Филомела, встала на колени перед тем самым сундуком, длинным, черным и вощеным, который в Пирсовы времена стоял в больнице Бондье, но переехал сюда (как и сама сестра), когда ту больницу реконструировали. Нынешней осенью сестра часто — не каждую ночь, но далеко не единожды, — спускалась по лестнице в этот поздний час, когда ей не спалось; прижавшись ухом к холодному гладкому дереву, вслушивалась в звуки, доносившиеся изнутри. Ибо в сентябре, в ночь равноденствия, она вдруг обнаружила, что у нее есть ключ от сундука, тогда же повернула ключ в замке и услышала точно механический стук часов, тихий и отчетливый; ритм и тон постепенно менялись, напоминая сестре автоматы, которые она видела в детстве на Всемирной выставке{571}: они, пожужжав, полязгав и попикав, выдавали машинку, сигареты, буханку хлеба или цементный блок. А потом еще один и еще. Она никому не рассказала о том, что сделала и что слышала, сохранив это в тайне, как худший из совершенных грехов, но продолжала приходить сюда в ночной тиши, опускаться на колени у ящика и вслушиваться в эти звуки; она не могла отрицать (но хлопотным ясным днем — смогла бы), что звуки доносятся и они меняются, двигаясь — очевидно и определенно — к концу. Такое привиделось в Аркадии Пирсу, воспарившему в шезлонге Бони; значит, так тому и быть; так оно, значит, и было.
«Нет-нет», — вдруг подумал Пирс и приподнялся. Нет, это не тот ящик и в нем, конечно, заключен не он. Он не годится, чтобы сообщить будущему — нашему настоящему — то, что мир должен услышать. Это не он ходил по Европе, воссоздавая вокруг себя Эгипет и эгиптян, встречавших его и помогавших ему повсюду, — своих братьев, ничем не отличавшихся от соседей и соотечественников.
Да, вот кто: Иорданус Брунус Ноланус. В конце истории он каким-то образом должен выбраться из тюрьмы (Carcer), избежать сожжения ради иной судьбы, иной гробницы. Иона, вышедший из чрева китова, уголек, выпавший из огня, — сказали ангелы Джону Ди и Эдварду Келли, показав Бруно в стеклянном шаре. — Камень, отвергнутый строителями, который ляжет в основании угла дома. Наша прелестная роза. Наш Бруин, свернувшийся в зимней спячке в пещере.
Да.
Возле левой босой ступни его стояла сумка, там он и оставил ее вечером; а в сумке книга под названием «УЧЕТ», а вот (он залез поглубже) и карандаш, нет, ручка.
И в этот миг в темном холле школы «Царицы ангелов» (пахнущем, как всегда в эту пору, сосновыми ветками и дымом свечей) сестра Мэри Филомела услышала, что звуки в старом резном сундуке прекратились, и она поняла, что теперь тяжелую крышку при желании можно поднять, да и выбора, кажется, особого нет. Она приподняла крышку (Пирса и его двоюродных всегда удивляли ее кисти рук — длинные, белые и чистые; теперь-то они состарились, проступили голубые вены, золотой ободок впился в pronubis Христовой Невесты) и, напрягши все силы, откинула ее, прислонив к стене. С бьющимся от усилия и волнения сердцем она заглянула в сундук.
Пирс подумал: но кто же будет избран в этот переходный период, в наш век? В какой ящик будет он помещен — а может, помещена? И в каком будущем откроет глаза? Боковым зрением он заметил, как в дальнем конце коридора пробежал маленький призрак, белое дитя.
А в том сундуке ничего и не оказалось, только… только — что? Несколько простых существительных: чашка, ключ, камень, книга.
Пирс смотрел и ждал, пытаясь понять, что же он видел, и тут появилась Сэм в белой ночной рубашке без рукавов: то ли ходит во сне, то ли просто растерялась. Она немного постояла в коридоре, поправила рукой белые кудри, оглядываясь так, словно ожидала что-то увидеть, но не увидела; затем повернулась туда, где горел свет, и вошла в кабинет.
— Привет.
— Привет, Сэм.
— Не спишь?
— Не сплю.
— Меня снег разбудил, — сообщила Сэм. Она глядела ему в лицо, чуть улыбаясь.
— Сэм, тебе же надо в кровать, — сказал Пирс. — Иди баиньки.
— Да ладно, — сказала она. — Я уже сильная, видишь?
Она согнула руку, как атлет, и Пирс осторожно сжал пальцами ее плечо: легкое, как птичье крылышко, и теплое.
— Ух ты, — сказал он.
У него опять защипало в глазах, ой, ну хватит уже. Пирс вновь подумал о том, как уязвимы дети, это ведь всю жизнь за них переживать; и все же в присутствии Сэм он чувствовал себя спокойно, как никогда.
— Мой стародум ушел, — сказала она.
— Да?
— Теперь мой дом тут.
— А. Хорошо.
— А где твой дом?
— Кажется, у меня его нет.
Она села рядом с ним в шезлонг и сложила руки на коленях; ночнушка у нее была тоненькая, и Пирс подумал, не нужно ли одеть девочку потеплее, хотя дрожать она не дрожала и босые ножки пола не касались.
— Надо спеть, — заявила она.
— Надо?
— Спой «Ночь тиха»{572}, — велела Сэм.
— Ой, Сэм. — Пирс был уверен, что это ему не под силу, даже начало не одолеть. — Спой ты. Пожалуйста.
Она сосредоточилась, приняла торжественный вид и запела:
Ночь тиха,
Ночь свята,
Все прошло,
Красота…
И смущенно захихикала.
— Теперь ты пой.
— А что спеть?
— Мою любимую, — потребовала Сэм, а когда Пирс не отреагировал, она развела руками, словно выбор был совершенно очевиден: — «Волхвы»{573}.
— Ах, — сказал Пирс. — И правда, конечно. Я же знал.
И так вот, сидя в шезлонге, они запели.
Бронза и смоль, мы все три короли,
Везем мы товары из дальней земли,
По лугам и полям, по горам, городам.
Ведет нас звезда, что сияет вон там.
Чудо-звезда светит нам с высоты.
Шлет нам лучи неземной красоты.
Дальним путем неустанно идем
Вслед за звездою…
Последних слов ни одна, ни другой не помнили, то ли «в свой дом», то ли «втроем», так что они промычали какое-то «ляля», якобы в рифму. Они пели, и лучи или волны серебристой pneuma, духовного вещества, обволакивающего их души, разносились песней или становились песней — робкие и запятнанные (у него), чистые и ясные (у нее), — и устремлялись в бесконечность. Когда песня закончилась, бас и дискант обменялись улыбками, довольные своими трудами. До рассвета двадцать второго декабря 1978 года оставалось совсем немного. Когда Сэм будет столько же лет, сколько теперь Пирсу, пойдет десятый год нового века, нет — тысячелетия, и новый мир будет таким, каким он уже начал становиться: и не прежним, и не схожим с нашими тогдашними видениями будущего. Это ведь очень просто, как говаривали в древности алхимики.
