Евгений Гаркушев - Русская фантастика 2012
Я встаю, бросаю на пол пистолет, протягиваю руки — Дан защелкивает наручники, и мы идем к входной двери. Проходим по коридору мимо комнат, где ребята готовят похищенных к транспортировке в госпиталь: кладут на носилки, укрывают одеялами. Один из мужчин внезапно открывает глаза — серые глаза без ресниц — и внимательно смотрит на меня, провожая взглядом до двери. Мельком отмечаю, что есть в нем что-то странное, но сил думать нет, голова наливается свинцом — у меня начался откат. Так всегда бывает после адреналинового взрыва.
Сажусь в полицейский кар на заднее сиденье, автоматически опускается сетка, отделяя водителя от задержанного. Дан садится за руль — он со своими ребятами до конца, и в горе и в радости. Мы трогаемся с места, и вдруг я понимаю, что было странного в этом мужчине: на его теле нет меток черным маркером. Меня осеняет.
— Командир, — кричу я, — второй работорговец там! Он разделся и выдал себя за похищенного!
— Мать его! — с чувством бросает он и передает по связи: — Срочно задержать все медицинские кары! В одном из них — работорговец, прикинувшийся заложником!
Но мы не успели. Шакал ушел…
…После случившегося у меня было две возможности: пойти в военную тюрьму или в Орден судебных исповедников. Я выбрал второе, и еще неизвестно, что хуже. В Орден не приходят по своей воле. Полное одиночество и молчание — это жизнь исповедника, потому что в нашей крови живут нанодетекторы лжи, круглосуточно связанные с главным терминалом. И если исповедник солжет даже в малом, умные наны задействуют программу разрушения, и мозг просто взорвется. И если исповедник попытается раскрыть тайну исповеди, он умрет. Потому что информация стала самым дорогим и самым ходовым товаром.
Орден судебных исповедников появился из-за кризиса судебной системы. Политкорректность и демократичность законов сами себя поймали в ловушку. Умные ловкие адвокаты могли как угодно вывернуть наизнанку законы, чтобы оправдать преступников. Суды присяжных превратились в карикатуру на Фемиду. Весы богини правосудия потеряли равновесие, и одна из чаш стала время от времени скользить вниз в зависимости от того, кто больше монет в нее положит. Или кто громче заплачет — некоторые присяжные были крайне сентиментальны, и осужденные под чутким руководством адвокатов наполняли чашу потоками крокодильих слез, которые тянули ее вниз не хуже драгоценного металла.
И тогда появился наш Орден — Орден судебных исповедников. Мы нейтральны и независимы, наш бог — истина, наша молитва — молчание.
И даже свидетельствуя в суде, я ничего не рассказываю. Потому что личная жизнь осужденных — это тоже информация, и она может быть оружием, и искрой божьей, и приговором. Но только я знаю: виноват на самом деле осужденный или нет. На стене в зале суда висит старинная доска, я пишу на ней мелом, как писали триста лет назад: «Казнить нельзя помиловать», и ставлю запятую в нужном месте.
У меня нет друзей и приятелей. Повседневная жизнь соткана из большой и маленькой лжи, ложь вплетена в вены, ядовитым плющом вьется вокруг губ — ее никто не замечает. Никто, кроме исповедников.
На банальный вопрос «Как дела?» я не могу ответить обычным «Все в порядке», если мне грустно, потому что это будет ложь, а наказание за нее — смерть. Я не могу сказать некрасивой женщине, что она прекрасна, и солгать другу, что он умен и прав.
Преступники исповедуются мне, потому что их к этому обязывает закон. Остальным просто нужно, чтобы их выслушали и сохранили все в тайне. Мы не заменили церковь, но стали единственной отдушиной для тех, кто потерял веру. Те, у кого нет религии и бога, идут к нам, потому что даже неверующим иногда нужно исповедаться и выплакаться. И те, кто не доверяет психотерапевтам из-за их болтливости и продажности, тоже идут к исповедникам. В наш умный хитрый век информация — это божество, а я его жрец. Самоубийцы и психопаты; умирающие от рака, с которым так и не справились хваленые нанотехнологии, и оставленные жены; брошенные мужья и спившиеся неудачники — все они идут ко мне на исповедь…
…Мое долгое молчание Анжей принимает за растерянность, и к смеху в глазах подмешивается торжество. Он наслаждается собственной изворотливостью и хитростью. На протяжении сотен лет такие, как он, исправно снабжали деньгами либералов и демократов, медленно и неуклонно двигаясь к цели: абсолютной узаконенной безнаказанности. Любители всяческих свобод и не догадывались, какой клоакой отдает терпкий аромат вольности и всеобщей толерантности. Они истекали слюной на демонстрациях, отбивали костяшки пальцев, стуча кулаками по столам парламентов и Организации Объединенных Наций. Они срывали голоса на заседаниях Евросоюза и действительно верили в то, что бьются за свободу. Эти наивные интеллектуалы так и не поняли, что за всем этим стоят большие и грязные деньги. Эти деньги собирались из вырезанных органов похищенных людей, сожженных вен наркоманов, расстрелянных жителей бедных стран, которые даже не догадывались, что войны за независимость — это просто еще один повод для продажи оружия, для миллиардных сделок. И конечный продукт всех этих свобод сейчас стоит передо мной и гаденько улыбается.
— Каково это — чувствовать себя безнаказанным? — спрашиваю его.
В яблочко! Мне наконец-то удается сбить его с толку. Замешкавшись, Анжей неуверенно отвечает:
— Не знаю.
Датчики наконец отзываются покалыванием, умная техника уловила ложь и передала сигнал на центральный терминал. Впрочем, мне уже все равно. Я встаю, отхожу к дальней стене и сую руку в карман.
Тюремные охранники настолько привыкли ко мне за много лет, что давно перестали задавать дежурный вопрос: «Оружие есть?» Потому что проверять мои карманы не имеет смысла. Зачем, если исповедник не может солгать? Вот он весь, как на ладони! Охранники даже придумали шутку: «Лучшее оружие исповедника — правда, и хотя калибр мелковат, зато не дает осечки». Но я на всякий случай каждый раз задабривал их, принося хороший коньяк или дорогие сигареты, чтобы мы как бы подружились, чтобы у них реже возникало желание задавать вопросы.
Достаю из кармана гранату. Вот оно! Страх в его глазах! Как долго я этого ждал! Как долго я к этому шел! Все эти годы были лишь вступлением к последнему аккорду. Я ничего не понимаю в музыке, но знаю, как звучит симфония мести: бесконечно длинное вступление, мощный хорал, и… тишина!
Теперь ты знаешь, мразь, что чувствовали все эти люди, когда оставались наедине с тобой, когда неоткуда ждать спасения и нет надежды. Сейчас ты понимаешь, какими глухими могут быть стены, если о них бьется жалкая птица бессильного крика! Только в это мгновение ты осознал, что значит шагнуть в бездну!
Вырываю чеку из гранаты. Вступление окончено! Звучит финальный аккорд!
Хорал! Ода радости! Аллилуйя справедливости!
Казнить запятая нельзя…
Марина Ясинская, Майк Гелприн
Не убий
Наш дом на отшибе стоит, сразу за ним Лес начинается. В этот дом мать перебралась, когда ее отлучили от церкви, а раньше Экеры всегда жили в самом центре Самарии, слева от храма, если стоять лицом на восток.
Самария — так называется селение, в котором мы живем. И планета наша называется так же, но не потому, что первые поселенцы поленились придумать разные названия, а потому, что, кроме Самарии, на планете селений нет.
Лес, что начинается сразу за домом, в котором мы живем, так и называется — Лес. Это потому, что лес на Самарии только один — этот. Если не считать селения, то Лес — единственное место на планете, где почти безопасно. Кроме чертовой гиены и лысого волка, никаких крупных хищников в нем не водится. Не то что в Гадючьей Топи, той, что сразу за Лесом, или в Барсучьей Плеши, в которую Топь переходит.
Нехорошее место Гадючья Топь, гиблое, какой только дряни там нет. Идти через Топь надо по тропе, и ни шагу в сторону, потому что если вправо-влево свернешь, то обратно запросто можно и не вернуться. А вот на Барсучьей Плеши никакой тропы нет. Зато там обзор хороший, шипастого барсука издалека видно, и если неохота с ним биться, то можно удрать.
Она, Барсучья Плешь эта, спускается к самому океану. Вот там-то и водятся поганые черепахи — из воды выплывают, чтобы в расселинах прибрежных скал сделать кладку. Самый опасный зверь на Самарии — поганая черепаха, но и самый ценный. В обмен на ее яд можно взять на рынке что пожелаешь. Джек Бенкс, огородник, за пять унций яда два мешка картошки отдаст. Аарон Мена, кузнец, — дюжину наконечников для стрел и лопату. А уж кружку священной пыльцы любой отмерит. Это все потому, что капля яда убивает лысого волка, да и для чертовой гиены всего капли достаточно. А кроме яда, верных средств ни против волка, ни против гиены, считай, и нет. Мгновенно яд убивает, на месте зверя кладет, и неважно, куда стрела или копье ему угодит. С барсуками, правда, сложнее — они сплошь шипами покрыты, но при хорошей сноровке и его отравленной стрелой свалить можно. Кому это знать, как не мне, я шипастых барсуков не один десяток добыл.
