Ирина Семибратова - Зарубежная фантастическая проза прошлых веков (сборник)
Говоря откровенно, писать абсолютно не о чем. Обывательщина, готовая в любой момент поглотить все, что есть на свете прекрасного (подобно тому как черная свинья из ирландской мифологии пожирает звезды и богов), — обывательщина, повторяю, самым свинским образом пожрала все романтические возможности нот-тингхиллского восстания. Нелепые, но захватывающие уличные бои былых времен выродились в нечто до крайности прозаическое — в осаду. Осада может быть определена следующей формулой: мир 4- все неудобства военного времени. Само собой разумеется, Вэйн долго не продержится. Помощи ему ждать неоткуда — разве что с луны прилетят воздушные корабли. И если бы он даже набил свою улицу мясными консервами так, что солдаты могли бы сидеть на них, он и то не продержался бы больше одного-двух месяцев. А он фактически почти так и сделал. Он нагромоздил в Пэмп-стрит столько провианту, что там, должно быть, повернуться негде. А какой из этого толк? Держаться бесконечно долгое время, чтобы в конце концов все-таки сдаться — что это значит? Не значит ли это — дождаться, пока все ваши победы не будут окончательно забыты, а потом напроситься на поражение? Не думал я, что у Вэйна так мало художественного чутья!
Как странно! Когда знаешь, что та или иная вещь обречена на гибель, начинаешь смотреть на нее совсем иными глазами. Я всегда думал, что Вэйн — человек особенный. Но теперь, когда я знаю, что он обречен, мне начинает казаться, что на свете ничего не существует, кроме Вэйна. Все улицы протягиваются к нему, все трубы указывают на него. Вероятно, это нездоровое чувство; но Пэмп-стрит едва ли не единственная часть Лондона, которую я ощущаю физически. Повторяю, вероятно, это нездоровое чувство. Вероятно, точно такое же чувство бывает у человека со слабым сердцем. Пэмп-стрит… А сердце — это насос[20]. Я заговариваюсь.
Талантливейший из наших военачальников, вне всякого сомнения, — генерал Вилсон. Из всех правителей он единственный носит форму своих войск, хотя — надо сознаться— это изысканное средневековое одеяние несколько дисгармонирует с его рыжими бакенбардами. Генерал Вилсон — тот самый смельчак, который, сломив отчаянную оборону, ворвался прошлой ночью в Пэмп-стрит и держался в ней целых полчаса. Впоследствии ноттингхиллскому генералу Тэрнбуллу после кровопролитной схватки удалось выбить его оттуда — и то лишь благодаря наступлению жуткого мрака, имевшего неизмеримо худшие последствия для генералов Бэка и Свиндона.
Правитель Вэйн, с которым я имел чрезвычайно интересную беседу, отозвался о поведении генерала Вилсона и его солдат с величайшей похвалой. Он сказал буквально следующее: «С четырехлетнего возраста я покупаю сладости в его смешной маленькой лавке. И должен, к стыду своему, сознаться — я никогда не замечал в нем ничего особенного, кроме того, что он говорит сильно в нос и не слишком тщательно моется. И вот он двинулся на баррикаду, как дьявол из преисподней». Я повторил эти слова генералу Вилсону, внеся в них некоторые необходимые поправки, и, по-видимому, доставил ему большое удовольствие. Впрочем, самое большое удовольствие доставляет ему военная форма, и в частности меч. Из весьма достоверных источников мне сообщают, что генерал Вилсон вчера не брился. В военных кругах полагают, что он намерен отпустить усы.
Как я уже говорил, писать совершенно не о чем. В данный момент я направляюсь к почтовому ящику на углу Пембридж-роуд, чтобы опустить в него эту статью. В лагере союзников все спокойно — они, по-видимому, готовятся к длительной осаде, в продолжение которой я едва ли понадоблюсь на фронте. Впрочем, глядя на Пембридж-роуд, над которым сгущаются сумерки, я вспоминаю одну подробность, о которой стоит упомянуть. Генерал Бэк, со свойственной ему остротой мышления, предложил генералу Вилсону во избежание повторения катастрофы, имевшей место во время последнего наступления на Ноттинг-Хилл (я имею в виду погасшие фонари), снабдить каждого солдата зажженным фонариком, имеющим быть повешенным на шею. Эта черта в генерале Бэке достойна восхищения. Он обладает тем свойством, которое обычно именуется «скромностью истинного ученого», иными словами, он постоянно учится на своих ошибках. Быть может, Вэйну снова удастся перехитрить его — но только уж не этим путем. Я смотрю на Пембридж-роуд — фонарики мерцают на ней, словно светлячки.
Позднее. Я пишу с трудом, потому что кровь струится по моему лицу и пятнает лежащую передо мной бумагу. Кровь — чудесная вещь; потому люди и прячут ее так тщательно. Если вы спросите меня, почему по моему лицу струится кровь, я отвечу вам: потому что меня лягнула лошадь. Если вы спросите меня, какая лошадь лягнула меня, я отвечу не без гордости: кавалерийская. Если вы спросите меня, каким образом на театре нашей прозаической, пешей войны появилась кавалерийская лошадь, я принужден буду исполнить тягостный для каждого военного корреспондента долг — рассказать обо всем, что я пережил.
Как я уже говорил, я стоял перед почтовым ящиком и, собираясь опустить в него мою статью, случайно взглянул на мерцающую кривую Пембридж-роуд, усеянную огоньками Вилсоновых солдат. Не знаю, что заставило меня всмотреться в нее пристальней, — факт тот, что мне внезапно показалось, будто с линией огней, трепещущих в неясных коричневых сумерках, творится что-то неладное. Мне показалось, будто в одном определенном месте улицы, где только что было пять огней, их стало четыре. Я напряг зрение: я сосчитал их снова — теперь их было три. Через секунду осталось всего два, а еще через секунду один; а потом и наиболее близкие ко мне фонари закачались, словно колокола, задетые неосторожной рукой. Они вспыхнули и погасли. И в тот миг, когда они погасли, мне почудилось, будто солнце и звезды упали с неба. Воцарился довременный мрак. Впрочем, было еще не совсем темно. В небе еще трепетали красные лучи заката, и коричневые сумерки были как бы согреты вспышками дальнего костра. Но через три секунды после того, как взметнулись и погасли фонари, я увидел перед собою черную громаду, загородившую небо, а через четыре секунды я понял, что громада эта не что иное, как человек, сидящий верхом на лошади. И в тот же миг из-за угла вылетел шквал всадников, смявший и отшвырнувший меня в сторону. Посмотрев им вслед, я увидел, что они не черные, а красные — то была вылазка осажденных, руководимая Бэйном.
Я поднялся из сточной канавы, ослепленный кровью, струившейся из неглубокой царапины на моем лбу. Как это ни странно, я не думал ни о своей слепоте, ни о ране. В течение одной минуты после того, как пронеслась ураганная конница, в узкой улице царило мертвое молчание. А потом показался Баркер со своими алебардщиками. Они гнались за всадниками как черти. В их обязанности входила охрана ворот, через которые была произведена вылазка. Они никак не ожидали — и в этом их нельзя обвинить! — появления кавалерии. Как бы там ни было, Баркер и его люди бежали с прямо-таки потрясающей быстротой, чуть не хватая Вэйновых лошадей за хвост.
Вылазка эта остается необъяснимой загадкой. Лишь самая малая часть осажденных принимала в ней участие. Главное их ядро во главе с Тэрнбуллом, несомненно, все еще отсиживается в Пэмп-стрит. Подобного рода вылазки были вполне естественной вещью в большинстве известных истории осад, как, например, осада Парижа в 1870 году, ибо осажденные всегда рассчитывали на какую-то помощь извне. Но на что они рассчитывают в данном случае? Вэйн знает (а если он так основательно сошел с ума, что не знает вообще ничего, то уж Тэрнбулл, во всяком случае, не может не знать), что помощи им ждать решительно неоткуда, что подавляющее большинство здравомыслящих лондонцев относится к его смехотворному патриотизму с тем же презрением, с каким оно относится к породившему этот патриотизм безумию — безумию нашего злополучного короля. Что в данный момент делают Вэйн и его всадники, покрыто мраком неизвестности. Здесь господствует мнение, что он попросту оказался предателем и бросил осажденных на произвол судьбы. Но все эти мелкие и более или менее разрешимые загадки бледнеют перед загадкой такой же мелкой, но абсолютно неразрешимой: откуда они достали лошадей?
Позднее. Странные слухи дошли до меня. Оказывается, генерал Тэрнбулл, этот замечательный человек, правящий Пэмп-стрит в отсутствие Вэйна, утром накануне объявления войны набрал огромное количество уличных мальчишек, дал им по полкроны на брата и приказал нанять все кебы Лондона. В Пэмп-стрит было доставлено не менее ста шестидесяти кебов, немедленно реквизированных военными властями. Кучера были отпущены, кебы использованы для баррикад, а лошади задержаны в Пэмп-стрит, где их в течение нескольких дней кормили и муштровали, пока они не оказались достаточно подготовленными к этой бешеной скачке по городу. Если это так — а источник моей информации заслуживает всяческого доверия, — то история вылазки ясна. Но тем более необъяснимой остается ее цель.
