Евгений Гаркушев - Русская фантастика 2012
В руке мужика тяжело сверкнул нож. Ладонь Антона скользнула под куртку — спортивный пистолет, который он по старой памяти таскал с собой, выглядел вполне настоящим. С минуту мужчины молчали, скрестив взгляды. Антон сдался первым:
— У тебя дочка, что ли, пропала? Так бы сразу и сказал.
Мужик тряхнул головой:
— Нет. То есть да, пропадала, но вернулась давно уже. На твоей фотографии ей пятнадцать, а сейчас двадцать семь, и последние десять лет она из дома дальше рынка не ходит.
— Так в чем беда? — удивился Антон.
— Она вышла замуж за моего друга. Потом ушла от него. Потом я узнал, что друга… умер он раньше времени. А пока жив был — сам фотками баловался. Я в Питер, понимаешь, по своим делам ездил, документы на дом выправлял, захотел газету взять в поезд, увидал в киоске журнал — а там моя Розка красуется. Ну я и узнал, что да где. Вот, приехал…
— Я твою Розу никогда не снимал. И с другом твоим, уж прости, не знаком. И откуда фотографии берутся — тоже не знаю. — Антон увидел, как лицо мужика свирепеет. — Сейчас все тебе покажу, только волыну спрячь.
Мысль прибрать оружие оказалась на редкость здравой. Увидав «Лейку», мужик тотчас признал ее и первым делом решил, что к Антону камера попала не просто так. Пришлось объяснять — где словом, а где и попридержать малеха. И даже после того, как Антон сунул ему под нос пленки, мужик успокоился не сразу. Но присмирел в итоге, сел разглядывать фотографии:
— Это бабушка Земфира, гадала верно и лепешки пекла объеденье. Это Димитрий Вишня, хороший цыган, богатый. Вот Патрина — до сих пор в теле, а тогда красивее в таборе не было, и я у нее на свадьбе плясал. Это Васька-Мато, глупый пьяница. А это я молодой, вот гляди! — В чернокудром, худом, ослепительно улыбающемся парне лет двадцати с небольшим было сложно угадать нынешнего матерого мужика.
…Лекса-фотограф всегда был наособицу. Малышом переболел скарлатиной, с тех пор стал глуховат и не брался ни танцевать, ни петь, ни драться. Мальчишки его, бывало, шпыняли, мол, трус, а он молчал. В нем другая смелость сидела. Мы с ним и побратались, считай, когда Лекса меня от собаки спас, злющий пес прибежал в табор, думали, бешеный. Я удрать не успел, мелкий был еще, споткнулся о камень, упал — и реветь. Как сейчас помню — больно и не подняться. А Лекса выскочил с палкой и как огреет пса по хребтине — раз, другой, пока взрослые не подбежали. И мы с ним стали дружить. Он бродить любил — поднимется куда на холм или в лес уйдет по тропинке, потом встанет на ровном месте — смотри, брат Михай, красота-то какая. И в школу ходил своей охотой — нас было за партами не удержать, а этот сидел, слушал, записывал все и такое спрашивал, что и учителя ответа не знали. И смотрел на всех — долго, пристально. Бабки-цыганки болтали, Лекса глазливый и глаз у него недобрый. Мать плакала — а ему ништо.
Камеру эту ему мой батя в тот же год на именины подарил, он ее еще с войны принес вместе с гармошкой и бритвами — как сейчас помню, острее ножей были, и ручки перламутром отделаны. И Лекса с подарком носился, как с писаной торбой. Наши-то никто не умели фоткать, так он в Токсово ездил, в ателье, там у одного днями толокся, бачки мыл и полы выметал, лишь бы чему научиться. Четыре класса окончил — стал в русскую школу ходить, сам, своей охотой. Мать с дядьями его женить пробовали — ни в какую, уперся, мол, девушек ему не надо. Ему девятнадцатый год пошел, когда он из табора уходить собрался в город, мол, учиться дальше хочу — в солдаты-то его из-за глухоты не взяли. Мне тогда шестнадцать стукнуло, Гиля моя старшего сына уже носила.
Я Лексу пробовал увещевать, что пропадет он без табора. А он мне начал сказки рассказывать — про цыганскую жену фараона, которая за Моисеем через море бежала, как ее волной смыло и на дне морском она родила сына взамен первенца, что бог отнял. Вырос сын — парень как парень, только плавает ловко и ноги в чешуе, как у рыбы. Пришел к отцу-фараону, а там новая жена уже детей наплодила. А она ведьма была, взяла да и прокляла цыганского сына, чтоб ему всю жизнь по земле ходить и двух ночей на одном месте не спать. Египтяне все колдуны да ведьмы, даром, что ли, на них бог ящериц и мух посылал? Цыганский сын проснулся в фараоновом дворце, посмотрел на каменный потолок, взял коня из отцовой конюшни да и ушел кочевать. От него пошли все цыгане, поэтому и гадают так ловко и ворожат, что в предках у них египтяне. Я сперва не понял, к чему он клонит. Лекса говорит: вот женюсь я, детей напложу, буду всю жизнь на стройках калымить или в мастерской возиться, вино пить, на свадьбах гулять, постарею и в землю лягу. А как передо мною море расступается — не увижу. И ничего после меня в таборе не останется. Я тогда молодой был, его не понял. А Лекса ушел в Питере жить, учился там, в ателье работал, потом в газете, в девяностые комнатушку себе раздобыл, мать раз-два в год навещал и наших заодно фоткал. Бывало, приедет и день-деньской с этим самым аппаратом по табору скачет, словно мальчишка. Большие люди его звали свадьбы в церкви снимать, крещения, праздники — нет, не шел.
Много лет минуло, мои старики, дай им бог долгой памяти, умерли, я дом заново отстроил, машину купил, двух сыновей женил, дочь замуж выдал. У меня уже первые внуки народились. И младшая дочка, Роза, подросла, невестой сделалась. Хорошая была девка, своенравная, но хорошая, с города много носила, постирать-приготовить умела, танцевала как артистка. Любил я ее крепко, потому и не торопил с замужеством. Как исполнилось ей пятнадцать, сговорил за Петю Волшанинова, племянника старого Волшанинова, того самого, у которого денег больше, чем вшей на старухе. Уже и ресторан выбрали, и платье купили. А тут возвращаюсь я домой из Токсово, иду по улице, а ко мне Гиля в слезах — убежала Роза. Я к девчонкам, ее подружкам — не может быть, чтобы не проболталась. Оказалось, сманил ее Раджа из городских. Парню двадцать второй год шел, он в Питере нехорошими делами промышлял. Заезжал к дружкам, увидал девку, наболтал ей красивых баек и сговорился украсть. Ну что — дело молодое. По доброй воле не видать бы ему моей дочери, а теперь ничего не попишешь. Хорошо Волшаниновы не особо потратились, повинился я, Петьке магнитофон подарил новый и сел ждать, когда молодые к отцу на поклон придут. Неделю жду, месяц, три месяца — нету их.
Я в город смотался, спрашиваю — никто не знает, где Раджа. Говорят, наворотил дел, на дно лег. А про мою Розку — так и вовсе ни слова. Я по цыганской почте пустил, что девчонка пропала. Спустя месяц женщины сказали, что видел ее кто-то на улице — одета как городская, в короткой юбке, с русским мужиком под руку. Я взбеленился тогда — думал, если загуляла, найду — убью. Спросил, где ее видели, поехал туда с сыновьями, стали по улицам ходить смотреть. И на третий день увидал — выходит Роза из магазина, на каблучках, с сумочкой, за ней мужик в костюме. Я его хвать за плечо, повернул — а это Лекса. Седой стал, хмурый, очки нацепил — не узнать. Розка моя стоит белее мела, только ресницы дрожат. Лекса смотрит на нее, на меня — и говорит: раз нашел, так прости нас, отец. Бах мне в ноги при всем честном народе. У меня сперва кровь взыграла, что старый ворон мой цветок уволок. А потом — выдохнул. Старый не молодой, крепче любить будет. И с дурными делами не повязан. И друг как-никак… Простил я их. Через неделю в таборе свадьбу сыграли. И тогда уже я неладное заподозрил — ни он, ни она счастливы не были. Розка-то понятно, опозоренной замуж идти несладко. Так и Лекса сидел тихо, на невесту лишнего не смотрел, танцевать не плясал и пил мало. Ну да их дело. Через семь месяцев телеграмму прислали, что Розка первенца родила, Дуфуней назвали в честь деда. Ну, тэ дэл о Дэвэл э бахт. Съездил, подарочков внуку привез, складный пацанчик вышел. Комнатушка у них была в коммуналке на Лиговке, в высоком старинном доме, на последнем этаже. Большая пустая комната, шкаф, кровать, стол, фотографии по стенам. И все. Неуютно, холодно в доме — я Розке попенял, что мужа не обихаживает, она окрысилась. С год я у них не бывал — раз не зовут батьку, значит, все ладно. Потом в декабре, под Новый год, Розка с сыном вернулась. «Ушла я от него, отец, что хочешь делай — не вернусь». Я ее спрашивал — может, бил он тебя? Может, деньгами попрекал? Розка то молчала, то плакала. Я подождал-подождал, потом к Лексе поехал — чем ему моя дочка не угодила? Поднялся в квартиру — а там все опечатано. Убили вашего Лексу, говорит соседка, как есть убили. Я вернулся, дочке сказал, что овдовела она, сделал вид, что разгневался за все, и посадил дом вести, матери помогать, за сыном смотреть, за племянниками. Трепать не стал, а сам думал дурное — Розка девка горячая была, вся в меня, вдруг не поладили, вдруг зарезала она мужа…
— А поговорить с дочкой еще раз не пробовал? Говорят, помогает, — наконец перебил сбивчивый рассказ гостя Антон. — У меня своя дочка растет, я тебя… Михай, правильно? хорошо понимаю, мало ли где оступилась, мало ли как дело было — своя кровь, спасать надо. Кто кроме родни поможет?
