Феликс Кривин - Хвост павлина
Император Павел блеснул и исчез, а подпоручик Киже существует, под разными именами и в разных чинах, он существует, продвигается по службе, исповедуя все ту же старую истину: чем меньше поступков, тем меньше проступков, а чем меньше проступков, тем больше заслуг.
НАШ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ
Мудрые мысли рождаются точно так же, как и глупые, и даже нередко в одних и тех же головах. Но сквозь сито ума одни из нас просеивают мудрость, другие — глупость. «Вытапливай воск, но сохраняй мед», — сказал мудрец, который сам поступал наоборот, а потому больше известен своей глупостью.
Как истинно великий писатель, Козьма Прутков не тратил времени на детские и юношеские годы, он родился — и сразу стал печататься. И даже раньше стал печататься, чем родился.
Это были трудные годы в русской сатирической литературе. Гоголь умер, Чехов не родился, Салтыков-Щедрин сослан в Вятку и, получив должность губернского советника, воздерживается от каких-либо советов в литературе.
Козьма Прутков, тоже советник, причем действительный статский советник, от советов не воздерживается, советы — его излюбленный жанр. «Смотри в корень», «Козыряй», «Всегда держись начеку».
Самое замечательное в этом человеке, в этом «действительном» статском советнике, было то, что он совмещал роль сатирика с ролью сатирического персонажа, был одновременно и субъектом и объектом критики, и это, естественно, удваивало его славу.
Как истинный сын своей бюрократической эпохи, Козьма Прутков сам ничего не писал, а только подписывал то, что ему приносили на подпись. «Ваш доброжелатель» — писал он, но рядом с этой, почти анонимной, подписью, смело ставил свою личную: «Козьма Прутков».
Ставя свою подпись под тем, что писали за него Алексей Толстой и братья Жемчужниковы, Козьма Прутков не испытывал чувства неловкости, а, напротив, поднимался над авторами, да и над всей литературой. Когда поэт становится чиновником, он поднимается над литературой. А когда чиновник становится поэтом, он опускает литературу до себя. Козьма Прутков стал одновременно и тем и другим, поэтому он опускал литературу до себя и одновременно поднимался над литературой.
Неоднократное сопоставление Козьмы Пруткова с Козьмой Мининым и даже с Козимо Медичи уводит читателя от истинного смысла его имени. Скорее всего Кузьмой, а впоследствии Козьмой, его назвали, желая читателя подкузьмить. А Прутковым, — вероятно, желая читателя высечь. Нет, не высечь в мраморе, на что мог рассчитывать только Козьма Прутков, а высечь насмешкой. И не только читателя, но и его, Козьму, — ведь в том и состояло его предназначение, его роль сатирического персонажа.
Умер он, как утверждают его биографы, в 1863 году. Он мог спокойно умереть: трудные времена для русской сатиры кончились (насколько они могут кончиться для сатиры). Чехов уже родился. Салтыков-Щедрин вернулся из ссылки и написал свои «Губернские очерки».
Правда, не было сатирика, который сам стал бы достойным объектом сатиры, но в этом не было большой беды: объектов сатиры всегда было достаточно.
В год смерти Козьмы Пруткова вышли «Невинные рассказы» Щедрина, в которых впервые родилось слово, применимое ко всему творчеству скончавшегося писателя.
Благоглупости. То есть глупости, произносимые с важным видом. С таким видом, словно это великие мудрости.
Этот факт заставляет усомниться в том, что Козьма Прутков, наш общий доброжелатель, умер. Возможно, он просто переселился в книги Щедрина, а затем и в книги других сатириков. Ведь благоглупостей много — пока их все изречешь. Тут не хватит ни Щедрина, ни всей сатирической литературы.
ПЛЮСЫ САТИРЫ
Перечеркните минус — и он станет плюсом.
Этим и занимается сатира: все ее плюсы — из наших минусов.
ПРОВИНЦИЯ
Ярославский вице-губернатор никак не мог понять, в чем состоит заслуга педагога Ушинского. Почему о нем нужно писать в газете? Но, услыхав, что Ушинский начинал свою деятельность в Ярославле, вице-губернатор вздохнул с облегчением: с этого надо было начинать!
Именно с этого нужно начинать, когда говоришь с псковским вице-губернатором о Пушкине, с тульским — о Толстом, с архангельским — о Ломоносове.
Провинция!
Провинция гордится только своим, а все остальное оставляет без внимания. Это ей помогает не падать в собственных глазах.
И все же тесно человеку в провинции, хотя провинция намного просторнее, чем столица. Столичных поэтов не называли ни московскими, ни петербургскими, а замечательный поэт Леонид Трефолев и после смерти остался «ярославским поэтом», с трудом пробиваясь в литературу из своей географии, между тем как песня его «Когда я на почте служил ямщиком» гуляла по всей России.
ТРАГЕДИЯ КОМЕДИИ
Шуточная «История государства Российского…» Алексея Константиновича Толстого была напечатана через восемь лет после смерти автора. А все его исторические трагедии были опубликованы при жизни.
История — дело нешуточное.
В литературе трагедиям всегда везло больше, чем шуткам. То, что для трагедии было шуткой, для шутки нередко становилось трагедией.
Потому что за шуткой стояла правда не историческая, а современная. А за трагедией — историческая, да и то не всегда.
ИЗ ИСТОРИИ ТЕАТРА
Аристотель пишет, что древнегреческая трагедия возникла из дифирамба.
В жизни тоже так: то, что начинается дифирамбом, оканчивается трагедией.
ЖАНРЫ ЖИЗНИ
Живешь эту жизнь, как эпопею, а в конце поглядишь — она вся на одном листке умещается. Стоило ее жить как эпопею? Может, лучше было прожить ее, как афоризм: коротко, по со смыслом? Так бы она лучше запомнилась…
ОРУЖИЕ КРИТИКИ
Александр Второй, в отличие от прочих русских царей, не удостоился эпиграммы. Вся критика ему была выдана одновременно — в бомбе народовольца Гриневицкого.
Если б мог это царь предвидеть, как бы он берег своего Щедрина, как любовно растил бы молодого Чехова!
ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО
Корнелю для его славы понадобилась вся жизнь, да и нам, читателям, чтоб его узнать, нужно приложить немало усилий.
А вот праправнучку Корнеля узнать легче. Все дело ее жизни умещается в один миг, оно вошло в память, как кинжал, который она вонзила в Марата.
И даже имени ее называть не нужно. Оно всем известно: Шарлотта Корде.
УРОК ЛАТИНСКОГО
Террор по-латыни — страх. В одном слове слились причина и следствие.
И все это созвучно «терре» — земле.
Не потому ли земля так часто прибегала к террору?
СМЕШНОЕ ВЕЛИКОЕ И НИЧТОЖНОЕ НЕСМЕШНОЕ
В один и тот же год, в один и тот же месяц, с разницей всего в несколько дней, родились на земле два младенца — Чарли и Адольф.
Будущие Чаплин и Гитлер.
Гениальный комический актер и заурядный ефрейтор, претендующий на незаурядность. Гений в роли маленького человека и маленький человек в роли гения.
В течение многих лет они не выпускали один другого из вида.
Они воевали между собой. Правда, разными средствами. Один использовал все виды оружия, другой лишь одно оружие — смех.
«Диктаторы смешны. Мое намерение — заставить публику смеяться над ними».
Жорж Садуль, напомнив эти слова Чаплина, слегка их подправляет: «…диктаторы «также» смешны».
Если б они были «только» смешны. Не было бы на свете людей, приятней диктаторов.
Но есть слабость и у диктаторов: они боятся выглядеть смешными. Поэтому они не выносят смеющихся лиц: им все кажется, что смеются над ними. Осмеянный диктатор принял самые серьезные меры, чтобы заставить Чаплина замолчать. Возможно, его обидело, что в фильме «Великий диктатор» его назвали не Адольфом, а Аденоидом, — с намеком на то, что он мешает людям дышать.
Диктаторы всегда мешали людям дышать, но смех всегда прочищал им дыхание.
НА ВЕРШИНАХ РАЗУМА
Разум поднимается на вершины, оставляя по пути все ненужное: безумство храбрых, безумство любящих, неразумие сострадающих и любое неразумие и безумство. И устраивается он на вершине, строя свою счастливую жизнь так, как он ее понимает.
Но счастья он не чувствует, потому что способен только понимать. И любви не чувствует, поэтому говорит: любовь — это понимание. Из своего понимания он конструирует любовь, как ученые конструируют облик вымершего животного. Конечно, любовь не оживает, но это от нее и не требуется. С неживой даже легче — так проще друг друга понимать.
Как будто в любви можно что-то понимать. Можно понимать лишь когда ее нет, когда вместо любви — одно понимание.
СЛАБОСТЬ ЧИСТОГО РАЗУМА
Когда разум пытается заменить чувство, ему требуется вся его сила, вся эрудиция, — там, где чувству достаточно одного вздоха.
