Урсула Ле Гуин - Роза ветров (сборник)
— Привет!
— Привет! — улыбнулась в ответ Шари.
Медсестра заглянула в бумаги, которые держала в руке.
— Ну, хорошо, проверим еще разок, ладно? Вы — Шари, — сказала она, глядя на Делавэр. — Сколько вам лет, Шари?
— Тридцать один, — сказала Шари.
— Верно. А тебе сколько лет, детка?
— Я просто с ней пришла, — ответила Делавэр.
— Да, я понимаю. — Медсестра, казалось, была несколько сконфужена. Она снова довольно долго смотрела в бумаги, потом на Делавэр, потом уточнила: — Значит, это не ты на процедуру записана?
Делавэр помотала головой.
— Но нам необходимо знать, сколько тебе лет.
— Зачем?
Медсестра сразу сменила тон и спросила строго:
— Ты несовершеннолетняя?
— Да, а что? — Тон Делавэр тоже стал весьма неприязненным.
Сестра молча повернулась и куда-то ушла. Шари взяла в руки журнал с портретом Кевина Костнера на обложке.
— У этого человека взгляд совершенно безумный, — сказала она, изучая фотографию. — К нам, во «Фрости», часто один человек приходит, у него тоже такие вот сумасшедшие глаза. А на самом деле он очень даже умный и милый. Он всегда берет «бургер» без картошки и «земляничное мягкое». Мне лично мягкое мороженое не нравится. В нем и вкуса-то никакого. Мне нравится твердое мороженое. Как раньше. Старомодное твердое мороженое. Тебе ведь тоже, да?
Делавэр молча кивнула, потом все же сказала «да», потому что Шари нужно было, чтобы с ней хоть о чем-то говорили. Делавэр давно уже поняла, что ей нужно поплакать, вернее, что она готова вот-вот расплакаться, но делать этого не хочет. А все из-за того местечка на плече, куда ей попал своим дурацким плакатом тот тип. Хотя у нее ничего и не болело по-настоящему. И на джинсовой куртке ни следа не осталось. Разве что на плече потом небольшой синяк к вечеру проявится, и она заметит его, когда будет раздеваться перед сном, а может, и вовсе ничего заметно не будет. И все же то место, куда этот старик попал краем своей фанерки с написанными на ней словами, существовало как бы по своим, особым законам. И болело. И от этой боли у Делавэр холодело сердце, становилось трудно дышать, и она несколько раз глубоко вздохнула. Тут как раз и медсестра вернулась.
— Все в порядке, детка! — сказала она, глядя куда-то между Шари и Делавэр.
Шари тут же вскочила, словно ее пригласили танцевать, схватила Делавэр за руку и потянула за собой.
— Пошли! — нетерпеливо и возбужденно сказала она. Сейчас она казалась очень хорошенькой.
Норман не имел никакого права просто так взять и уйти! Он вел себя как последний грубиян. Эгоист! Ничего такого особенного он той девице не сделал, слегка задев ее по плечу своим плакатом; но если все же сделал, если все же он ее ударил, то у них обоих, вполне возможно, опять будут неприятности. Он не имел абсолютно никакого права так вести себя! Тоже мне, размахался своим плакатом! Он же мог и ее, Мэри, тоже ударить. А какое он имел право? Конечно же, никакого! Он никогда приказам не подчиняется. И ей придется сказать об этом мистеру Янгу, раз Норман — такой ненадежный человек.
Уже десятый час, и больше сюда, наверное, никто не придет. Мэри посмотрела в другую сторону, но и за квартал отсюда не было видно ни души — ни в машине, ни пешком, да и прежде ни одна из проезжавших мимо машин даже ход не замедлила. Та ужасная женщина в сапогах и атласном жилете, похожая на какую-то жалкую циркачку, явно притащила сюда свою родную дочь, в этом и сомнений быть не может, они с девчонкой похожи как две капли воды. Бедная девочка! Надо, пожалуй, за нее помолиться. Но Мэри так разозлилась, что молитвы у нее не получалось. Вообще-то она могла бы помолиться и за этого несчастного ребенка. И за его отца. За того бедного юношу, какого-нибудь служащего или солдата, который наверняка даже ничего и не знает. Ну да какое им дело до его прав? Никакого! Им вообще ни до кого нет дела, кроме самих себя. Они только себя и видят, только себя! Какое они имеют право! Они же просто животные…
В горле у Мэри пересохло, руки опять дрожали. Она ненавидела, когда у нее вот так дрожат руки. Говорят, солдаты на поле боя испытывают страх. Но когда у нее начинали дрожать руки, она чувствовала себя похожей на своего деда Кевори, когда тот сидел в своей темной комнатке, пропахшей мочой, и его большие белые руки неудержимо дрожали и тряслись… «Тебе придется помочь мне, Мэри. Подержи-ка чашку…» А потом голова его вдруг странно дергалась, словно это он нарочно, и вода, естественно, текла по подбородку, а он начинал трясти Мэри своими ужасными дрожащими руками… И на помощь к ней никто, разумеется, не спешил…
Какое они имели право рассчитывать, что она будет стоять тут одна? Норману тоже полагалось здесь находиться! Он же сам вызвался. А она, кстати, пришла сегодня только потому, что прошлый вторник вынуждена была пропустить — подменяла школьную секретаршу; она всегда отрабатывает те дни, которые пропускает. И потом, она обещала мистеру Янгу. А к своим обещаниям она всегда относилась с уважением. Остальным-то на данные ими обещания наплевать. Приходят, когда хотят, а порой даже и не вспомнят, что обещали прийти, если им вдруг по какой-то причине это оказалось неудобно. Нет, Норман не имел никакого права просто так взять и уйти! И оставить ее одну — без плаката, без ничего; ну, разумеется, он думал только о себе и ни о чем другом. Сперва она надеялась, что, может, мистер Янг случайно проедет мимо и увидит, как она стоит тут одна на страже, с несокрушимой верой в душе, но по этой улице давно уже не проезжало ни одной машины. И мимо нее тоже никто не проходил. И теперь уж, наверное, не пройдет.
Я — солдат, думала она, и, как всегда, эта мысль наполнила ее силой. Храбрые парни сражаются там, защищая флаг родины: она видела, как этот флаг развевается, ярко и чисто сияя в тучах маслянисто-черного дыма. Она непременно спросит у мистера Янга, нельзя ли и ей выходить на дежурство с американским флагом. Такие флаги с желтыми кистями теперь повсюду продаются. Я — солдат армии Жизни. Я стою на страже. Мэри выпрямилась и принялась мерить шагами тротуар перед клиникой, четко, на каблуках, поворачивая у края лужайки. Она испытывала радость и гордость оттого, что несет солдатскую службу.
Когда они уже шли по коридору, Делавэр спросила у медсестры:
— А можно мне тоже туда войти? — Впрочем, она понимала, что сама все испортила, когда не пожелала ответить, сколько ей лет. Медсестра, не останавливаясь, вредным — накося-выкуси! — голосом бросила через плечо:
— Спроси у доктора.
Да что они все время долдонят, как детям: «подождите медсестру», «спроси у доктора»!
Доктор Рурке поздоровался с Делавэр как со старой знакомой:
— Привет, Делла! — И она тут же спросила у него, можно ли ей остаться с Шари. Но доктор спокойно объяснил, что руководство приняло решение не допускать родственников и прочих заинтересованных лиц в операционную во время процедуры. Шари тут же послушно выпустила руку Делавэр и широко ей улыбнулась. Шари доктор Рурке нравился, он был очень симпатичный, такой румяный, рыжеволосый, и она несколько раз говорила Делавэр, что он, похоже, «здорово соображает». Шари с готовностью последовала за медсестрой в другое помещение, отделенное какой-то странной, болтающейся туда-сюда дверью с двумя створками, а доктор Рурке остался в коридоре с Делавэр. — У нее все будет хорошо, — сказал он ей своим приятным голосом. Делавэр кивнула. И он пошутил: — Говорят, что вакуумный аборт не страшнее похода в парикмахерскую. — Она промолчала. Он подождал, когда она кивнет, и прибавил: — Знаешь, я ведь могу ей трубы перевязать. Это совсем не сложно, а она даже и не узнает, что с ней что-то сделали.
— В этом-то все и дело, — сказала Делавэр.
Он не понял.
— Она такие вещи отлично понимает, — пояснила Делавэр.
— Хорошо, я мог бы рассказать ей, в чем заключается перевязка труб. Чтобы она поняла и знала, что предохраняться ей больше не нужно. — Голос его звучал тепло, с настойчивой щедростью.
— А развязать их можно?
— Ей вообще не следует иметь детей, — твердо сказал он и больше ничего не прибавил.
— Она получила мозговую травму при рождении, — сказала Делавэр. Ей довольно часто приходилось это объяснять. — Так что это не наследственное, не генетическое. — И она, будучи сама живым тому подтверждением, посмотрела доктору Рурке прямо в глаза. И на лице у него, разумеется, тут же появилось сердитое выражение, как у Кевина Костнера, как у них у всех.
— Ну, ладно, допустим, — нехотя сказал он — ведь врачи никогда не ошибаются, — но согласись: очень велика вероятность того, что она опять забудет надеть «колпачок» или принять пилюлю. Я ведь прав?
— Ничего она не забывала! Она вообще никогда о таких вещах не забывает. Просто тот подонок, ее знакомый, отвез ее на площадку, где кино прямо из автомобилей смотрят, и там, в машине, ее изнасиловал. Так что, по-моему, она просто хочет избавиться от последствий свидания с этим мерзавцем. — Делавэр снова пристально посмотрела на доктора Рурке, который уже начинал проявлять некоторое нетерпение, и торопливо закончила: — А что, если ей захочется еще одного ребенка родить? Разве могу я решать за нее такие вещи? Как вы себе это представляете?
