Михаил Юрьев - Третья Империя
Но вся эта активность меркнет перед тем, что начинается, когда император объявляет общенациональную дискуссию по тому или иному вопросу, достаточно общему для всенародного обсуждения. В этом году, например, идет дискуссия о том, разрешать ли изменение людей (по их желанию, разумеется) с помощью новейших биомедицинских технологий — то есть разрешать людям приобретать особую физическую силу или выносливость, или способность долго находиться без воздуха, или устойчивость к экстремальным температурам и т.п. А предыдущая дискуссия, проходившая два года назад, была посвящена вопросу, стоит ли увеличивать возраст выхода на пенсию с одновременным увеличением ее размера. По сложившейся традиции на такие дискуссии отводится один год, в конце которого имперская власть обнародует их статистические результаты (которые любой желающий может проверить в Сети сам, если не жалко времени), и решение, как правило, принимается в соответствии с ними.
Конечно, результат подобных дискуссий — не закон, власть может проигнорировать все предложения и поступить ровно противоположным образом по сравнению с выкристаллизовавшимся во время дискуссии мнением. Но с другой стороны, если по какому-то вопросу власть не интересуется голосом народа, то она просто не будет объявлять дискуссию (нравиться населению власть в самодержавной Империи не стремится). Таким образом, получается парадоксальная ситуация: у нас власть вынуждена изображать интерес и внимание к мнению народа (иначе ее не переизберут) и для этого участвовать в общенациональных обсуждениях важных вопросов, но только для виду, и поэтому старается всеми неявными способами отбиться от любых предложений со стороны. А в России власть делать это не вынуждена, поэтому если уж дискуссия по какому-то вопросу объявляется, то только для того, чтобы к ней прислушаться, и вы можете быть уверены, что вас с вашим мнением не будут, по русскому выражению, «отфутболивать», как надоедливую муху. Но все в мире имеет цену — и платите вы за внимание властей к вашему мнению по одним вопросам тем, что по другим вопросам ваше мнение никто и не спрашивает, даже для виду.
Вообще российская власть придает крайне важное значение возможности виртуального контакта власти с гражданами; каждый гражданин имеет право быть услышанным — хоть с жалобой, хоть с предложением — это прямо записано в Конституции. Причем из разговоров со многими опричниками, в том числе высокопоставленными, я четко понял, что эта запись сделана не для проформы, а отражает их глубинное убеждение, даже императив: решать будем мы по своему разумению, а не вы, но ровно поэтому мы должны всех вас перед этим выслушать. Для реализации этого права Империя полагается почти исключительно на прямой виртуальный контакт, поскольку идея представительства там не популярна. Последнее выражается в первую очередь в том, что законодательная власть (земская, поскольку в имперской власти нет законодательной ветви), то есть Земская Дума, не является представительской властью. То есть депутат любой из палат является по Конституции не представителем избравших его людей, а лишь нанятым ими для законотворческой деятельности работником. Поэтому как проводника жалоб или просьб избирателей его никто не будет выслушивать (пусть обращаются сами либо через конституционного представителя — главу общины), а с предложениями будут, но как любого другого гражданина. По той же причине в структуре российской власти нет института омбудсменов, или уполномоченных по правам человека, которые еще 40 лет назад имели место на всей территории будущей Империи — и в России, и в европейских странах.
О причинах этого я беседовал с начальником Имперского прокурорского надзора Муртазой Султановым. Кстати, неправославное имя у опричника свидетельствует не о его вероисповедании — опричник не может быть не православным, — а о том, что этот человек по национальности принадлежит к одному из народов-союзников (в данном случае к башкортам) и воспользовался своим правом не проходить породнения и оставаться по документам башкортом и соответственно в миру называться не крестильным именем, а данным при рождении. Так вот, Султанов искренне не мог понять, о чем я говорю и зачем нужен омбудсмен. «Если кого-то обижают, отчего ему не обратиться к нам? — сказал он. — Прокурорский надзор для того и нужен, притом у прокурора более чем достаточно полномочий, в том числе силовых, в отличие от вашего уполномоченного». — «Но вы назначены императором, а уполномоченный назначался Государственной Думой», — указал я. «Ну и что?» — по-прежнему недоумевал Султанов. «Как бы считалось, что это делает его в большей степени независимым от власти, а это важно в тех случаях, когда обидчиком является сама власть», — отвечал я. «Но власть — это ведь не один человек, — сказал Султанов. — Не император же лично обидит человека. А если его обидит кто-то из полиции, например, то с чего я должен этого обидчика выгораживать: он мне что, сват или брат?» — «Ну, все-таки корпоративная солидарность — вы хоть и из разных ведомств, но оба из правящей элиты». — «А что, уполномоченный по правам, да и сами назначившие его депутаты Думы, разве не входили в тогдашнюю правящую элиту? Нет, возможно, в те времена это и было нужно, но я решительно не понимаю смысла этого ныне, — сказал Султанов, — тем более что права людей чаще всего нарушает вовсе не вертикаль имперской власти. К тому же, если обиженный подозревает меня в нечестности, он может подать заявление в суд, и меня подвергнут технодопросу — или же он без всякого суда может написать в окружное опричное собрание, и мне зададут вопрос по его делу во время очередного годичного техно-допроса».
Так что представительство у русских не в чести, хотя раньше оно, наоборот, принимало совсем уж гротескные формы: так, и в России, и в европейских странах еще в начале века существовали странные образования, которых никогда не бывало у нас в обеих Америках, — так называемые общественные палаты, в которых заседали представители непонятно как и кем отобранных общественных организаций. Я никак не могу понять, дорогие соотечественники, для чего нужны были такие органы там, где существовали парламенты: если обладаешь народной поддержкой, избирайся туда, а если нет, то с какой стати к тебе прислушиваться более, чем к обычному гражданину? В современной России все это в прошлом, а место представительства занял прямой контакт гражданина с властью через Сеть. Я лично проделал эксперимент, написав несколько предложений в разные органы управления — от имени разных знакомых мне российских граждан (разумеется, с их согласия). Так вот, на все из них, кроме одного (которое, по-видимому, было сочтено неинтересным), я получил ответы, причем по существу. Так что возможность быть услышанным с предложением типа «если бы директором был я» (а уж с жалобой, я полагаю, тем более) у россиянина совершенно реальна. И я думаю, что дело здесь не только в стремлении быть справедливыми, но и в другом: всю современную российскую государственность пронизывает дух новаторства и экспериментирования в социально-политической сфере, стремление быть максимально продвинутыми в этом (словосочетание «быть мировыми лидерами» они не любят) — ведь именно благодаря этому они поднялись с колен и победили Запад. И именно этот дух постоянного поиска, нуждающийся, как в топливе, в потоке новых идей, делает совершенно невообразимой в нынешней России ситуацию вроде той, которая имела место в середине XIX века. Тогда начальник жандармского корпуса (то есть службы безопасности) Александр Бенкендорф говорил: «Проект ваш плох уже тем, что нарушает спокойствие в Империи и расстраивает своим анализом государя императора».
2. История и архивы
Коль зашла речь об общенациональных дискуссиях, то я не могу не коснуться отдельной и очень необычной их части — исторических дискуссий. Дело в том, что еще со времен Второй Империи (а точнее, со времен ее краха, давшем возможность критически осмысливать и обсуждать то, что в ней происходило) русские поняли на собственной шкуре, что прошлое не есть данность, а зависит от настоящего. Речь идет, конечно, не о самом прошлом, а о его интерпретации — в то время даже появилось выражение: «Мы живем в стране с непредсказуемым прошлым». Притом вовсе не обязательно инициатором такого переосмысления прошлого — иногда в сторону истины, чаще нет — выступала непременно власть, с целью обосновать ее идеологию. В не меньшей степени это происходило самодеятельно, а уж восприятие зависело от взглядов, доминирующих в обществе.
Например, волна поношения всего существовавшего в Красной Империи, сосредоточившаяся, как в фокусе, на поношении Иосифа Великого и всей сталинской эпохи, начавшаяся с конца 80-х годов и достигшая пика в начале 90-х, инспирировалась не только Борисом Проклятым и его правительством, которым она нужна была как апология своей деятельности по демонтажу российской государственности. И не только зарубежными спецслужбами, в первую очередь тогдашних США, которые были заинтересованы в любом ослаблении противника. В не меньшей степени ее источником являлись обычные люди, у которых в те времена были либо репрессированы родственники, либо они сами, часто — хотя и не всегда — безвинно, и которые не могли простить боль и страх того времени. Но не следует забывать, что боль и страх — понятные и естественные чувства для несправедливо обиженных, однако при этом они плохие помощники в установлении исторической истины. Но люди слушали речи, читали газеты, смотрели ТВ, и поскольку им очень хотелось войти в новую светлую жизнь, отряхнув с ног прах старой (тогда еще русские не знали, что так не бывает), то критика Красной Империи ложилась на благодатную почву: этому хотели верить — и верили. А начиная со второй половины 90-х, когда в народе наметился подъем национального самосознания и гордости, получила развитие обратная тенденция: те, кто испытывал особое унижение и ярость в период второго Смутного времени (за себя или за державу — неважно), принялись искренне и с большим жаром доказывать ровно противоположное. А именно, что никто при Сталине, как и вообще за семьдесят лет торжества Красной Империи, не пострадал без вины, что жизнь в ней была богаче, свободнее и веселее, нежели жизнь в остальном мире, и тому подобный бред. Ясное дело — унижение и ярость столь же плохие советчики, как боль и страх.
