Валерий Генкин - Похищение
Андрис перехватил безучастный взгляд Года.
– Похоже, вам не по нутру такой разбор роли Генриха.
Год пожал плечами.
– Вам предстоит работать с Льяном. Вы видели его на экране? Как он вам показался?
– Я увидел его впервые сегодня. Сейчас. Он слишком покорен. Может быть, это удобно для режиссера.
– Вы не согласны, что режиссер должен дать актеру стержень, основную линию роли?
– В данном случае – зависть?
– Почему бы нет. История Генриха хорошо ложится в это русло.
Год встал и взялся рукой за подпорку навеса.
– Вы, Рервик, никогда не встречали, не чувствовали, не понимали убийцу ранга Генриха Восьмого. Богатейшая натура изверга и садиста низводится вами до скучной и плоской фигуры. Льяна вы загоняете в примитивную схему: играй зависть – черную, всеохватывающую зависть. Генрих страстно любил Анну Болейн и питал искреннюю дружбу к Томасу Кромвелю. Любит – и убивает. Трагический закон, логика тирании. Здесь таятся куда более глубокие, сложные и интересные для художника проявления человеческой души, чем зависть; как ее ни обряжай.- До той поры глухой, голос Года зазвенел: – Дело в том, Рервик, что для вас Генрих – всего лишь исторический персонаж, кукла. Вы не чувствуете живой плоти этого образа. Вы не жили в его время, рядом с ним. Его психика непроницаема для вас. После того, что я сейчас слышал, мне кажется, вам вообще не следует браться за этот фильм.
– Я еще не получал такой отповеди,- сказал Андрис.
– Это тебе полезно,- отозвался Велько, долго молчавший.
– Но я еще не сдался. Я сопротивляюсь.- Андрис повернулся к Году: – Послушайте, Авсей, согласись я с вами, что будет с планами содействия процветанию Леха? Вспомните, вы только что говорили – оживление экономики, приток туристов.
– Все остается в силе. Вам просто придется снять другой фильм – живую трагедию, ужас наших дней, а не картонные исторические страсти. Вы же документалист, как говаривали в старину, милостью Божьей. Я вам дам то, о чем только может мечтать режиссер,- документ. И Льяну не придется рядиться в средневековое барахло и надувать щеки, изображая чуждого ему Генриха.
– Вы сказали – документ?
– Да.
– Какого рода документ?
– Вам, кажется, по душе исторические аналогии. Представьте, что вы хотите снять картину о Фемистокле, а я подвожу вас к замочной скважине. Вы приникаете к ней и видите курносого крепыша, который под хохот толпы громит бедного Аристида на ареопаге. Вы слышите его хриплый голос и различаете темное пятно пота на пыльном хитоне. А потом стоите рядом с ним на смолистом настиле триеры и щурите глаза от пламени, охватившего Ксерксовы неуклюжие посудины, набитые награбленным скарбом, слышите шипенье головней и шепот соседа, обращенный к густо тонущим персам: "Нету в Элладе покоя для ищущих крови и злата…"
– Я чувствую, Андрис уже готов приступить к съемке фильма о греко-персидских войнах,- сказал Велько.
– Ничего подобного,- возразил Рервик.- Тем более что Фемистокл к нам не ближе, чем Генрих Восьмой. Я думаю, Авсей хочет подвести нас к другой замочной скважине. Выкладывайте, Год, что у вас в кармане?
– Именно в кармане,- сказал Год. Он извлек из складок рубахи голокристалл и включил проектор. Кружевное платьице девочки напоминало бабочку, влетевшую в угрюмый мир ампирного кабинета. Письменный стол в конце сходящейся мраморной колоннады казался резным замком. Человек за столом был неподвижен. Колонны дробили и усиливали голос девочки: "Папа! Папа!"
глава четвертая
И море, и Гомер – все движется любовью.
О. Мандельштам– Папа, папа! У Нюкты ушанчики народились, ой, как угольки с усиками.Девочка захлебывается, глаза горят, колпачок сбился, болтается за спиной на шнурке, башмачки мелькают треугольными лепестками отворотов.- Вели скорее их принести!
Лицо Цесариума обрело подвижность. Он привстал, подался вперед. Два голубых листка слетели на ковер. Сухопарый грациозный горбун, разметав полы розового мундира, бросился на колени – поднимать.
– Зачем приносить, Салима. Нельзя их трогать, они должны быть при матери.- Цесариум встал во весь рост и кивнул горбуну.- Хорошо. Пусть это пройдет по линии куратория личных отношений. Пригласить всю семью, сегодня в шесть. Иди пока, я позову.
Розовые фалды скрылись за портьерой. Немного ссутулившись, Цесариум протянул ребенку большой палец:
– Ну, идем, посмотрим твои угольки. Сколько, говоришь, их у Нкжты? Ты уже придумала им имена?
Спина Цесариума расплылась, заняла весь экран. Появился овальный стол, накрытый на четыре персоны. Все в той же скромной серой блузе, чуть приволакивая ногу, Цесариум водил вокруг стола статного красавца в сиреневой рубахе до пят.
– Ты даже не представляешь, Иоска, как огорчил меня отъезд Купки. Я-то, сентиментальный дурак, думал увидеть вас всех, поболтать за чашкой оло, вспомнить старые дни, перекинуться в тун. Ведь я, подумать только, не видел вашего малыша больше года.
– Что и говорить, редко, очень редко видимся. Знал бы ты, как обрадовал меня твой вызов.- Гость говорил громко, но принужденно.
– Вызов? – Цесариум воздел руки.- Да как у тебя язык поворачивается называть мое дружеское приглашение эдаким сухим словом! Ну – зов, призыв – еще туда-сюда. Да что я тебя заговариваю – за стол, за стол. И запомни крепко, как только Купка с малышом вернутся – ко мне. Пусть дети познакомятся, пусть дружат, кто знает…
Гость почтительно сложил руки.
– О, это такая честь. Мы непременно… Купка будет счастлива…
Цесариум сам разлил вино.
– Ты напряжен, мой милый Иоскега, несвободен. Я не вижу своего старого друга, украшавшего любую пирушку. Вместо него я вижу человека, который пришел к зубному врачу или к начальнику куратория обеспечения свободы. Ха-ха-ха.
Иоскега замер, не донеся до губ бокала желтого итайского вина.
– Ну же, выпей и поделись со мной своими заботами.
Иоскега встряхнулся и заговорил довольно бодро: – Знаешь, Болт, я действительно испугался, получив твое приглашение.
– Как можно бояться друга?
– Легба был нашим общим другом. Ты пригласил его. Совсем недавно – и месяца не прошло.
– Легба – другое дело. Он якшался с сольниками.
– На ты мог бы…
– Не будем о нем. Дай-ка твой бокал. Вот так. Выпьем теперь за тебя.
– За тебя, Болт.
– Хорошо. За нас. Мы должны верить друг другу. Я, например, верю, что ты мне поможешь.
– Я – тебе? Ты нуждаешься в моей помощи? – Иоскега поперхнулся и отпил большой глоток вина.- Ты нуждаешься в помощи?
– Больше чем кто-либо другой.
– Не могу себе представить. Ты, Болт, ты – Цесариум,- не могу…
– Ну да, суровый и мудрый вождь, никогда не ошибающийся, знающий единственно верный путь, ведущий корабль между Сциллой – сольниками и Харибдой – улитками. Думаешь, я окончательно превратился в чванливого идиота, размноженного старцами из куратория правдивого воспроизведения действительности? Думаешь, я не вижу, что вместо любви и верности, дружеского расположения и нежности мне подносят лесть и страх, ложь и зависть, лицемерие и подлую, трусливую ненависть? Эти рожи, эти гнусные рожи… И только Салима, моя Салима…- Болт помолчал, потом улыбнулся.Жаль, что нет Купки. Она любит малышку. И Салима ее помнит, помнит игру в этого…- Болт поиграл пальцами.В паучка. "Паучок паутинку прядет, он к Салимочке в гости придет". Так пела ей Купка. Забыл, что там дальше.
– "Он бредет вразвалку, ставит в угол палку…" – радостно подсказывает Иоскега.
– "Скинул со спины мешок, а в мешке подарки".
И они продолжали вместе:
Из нитки тонкой – Нюкте попонку,
Из нитки средней – Няне передник,
Из самой толстой – Салимочке холстик.
Постелет на кроватку – Будет спаться сладко.
– Ведь девочка не помнит матери,- сказал Болт, помолчав.
Иоскега испуганно поднял глаза.
– Знаю, знаю, что ты думаешь. Жестоко разлучать мать и дочь. И прочее, прочее, прочее. Ты-то должен понимать, что это была не прихоть тирана, а трагическая необходимость. Катукара дала себя запутать улиткам. Стала знаменем изоляционизма. Мне пришлось удалить ее – для ее же блага. Это была жертва – тяжелая, вынужденная жертва. Моя вина, что я не обеспечил защиту. Не предусмотрел, что эти мерзавцы, потеряв Катукару, решатся на убийство. Помнишь слова Мутинги на суде? "Катукара должна была умереть, чтобы всколыхнуть народ на борьбу с тиранией Болта".
– Не все верили в искренность этих слов Мутинги,- робко возразил Иоскега.
– Напрасно. Мутинга был изобличен полностью. У него не оставалось надежды. К тому же нельзя отказать ему в мужестве – он не просил пощады. Продолжал грозить, зная, что его ждет смертный приговор.- Болт вдруг замолчал, последние слова повисли над столом.- Оставим эту печальную тему. Вернемся к тебе, Купке, малышу. Ты запомнил, что я жду вас к себе?
