Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)
За ошейник.
Метелин никогда не понимал стыдливой натуры какого-нибудь Скопцова — причины неловкости, которую сам он способен был ощутить, происходили из областей человеческой деятельности совсем иного толка, но ошейник на публике подрывал представления о допустимом даже ему.
Женщина или мужчина могут продавать себя в борделе, если такой заработок им нужен. И могут порвать с этим, собрав достаточную сумму денег или собственную волю в кулак.
Оскопизм — по понятным причинам — пути назад не подразумевает.
О чём и кричит во всеуслышание полагающийся оскописту ошейник: это уже не человек, а если и человек, то непоправимо другого сорта — существующий исключительно ради чужого удовольствия. Ради чужого удовольствия уничтоженный для всякой другой жизни.
Тем оглушительней его присутствие на лекции в Академии.
В аудиторию постучались. Кто-то из новых секретарей подозвал Сигизмунда Фрайда и передал ему конверт, едва взглянув на который, Сигизмунд Фрайд изменился в лице и объявил о необходимости пятнадцатиминутного, а то и получасового перерыва.
И вышел, взмахнув полами сюртука.
Аудитория, конечно, брызнула во все стороны гомоном — но в том, что доносилось до Метелина, ни слова не было на самую волнующую тему. Все предпочли преувеличенно живо мыть кости Сигизмунду Фрайду и его загадочному конверту. Если кто и обсуждал оскописта, то тихо или где-нибудь на заднем ряду.
А на Метелина напал лихорадочный задор — все последние дни он слишком много думал о себе и о том, что будет с ним, когда исполнится его замысел, и какая-то накопившаяся внутри энергия потребовала наконец выхода, которого она не получала даже в изматывающих тренировочных драках с Гныщевичем.
И потому Метелин сделал то, на что более ни у кого в аудитории не хватило пороху. Чуть придвинулся к оскописту и светски полюбопытствовал:
— Никогда раньше не видел вас в Академии. Вы здесь ради речей Сигизмунда Фрайда или собираетесь попробовать что-нибудь ещё?
Долгого и спокойного взгляда в упор Метелин от оскописта не ожидал. Ожидал, быть может, кокетства или откровенного эпатажа, но никак не предполагал, что в этой странной ситуации оценивать будут его.
Один глаз оскописта был сокрыт за мягкой волной чёлки, но смотреть в упор это не мешало ему ни капли. Метелин успел передумать тысячу мыслей и, как это ни нелепо, признать себя недостойным — недостойным заводить беседу с кастрированной шлюхой.
Как у кастрированной шлюхи получался настолько пронизывающий взгляд, который вызывал в воображении адресата картины всех подряд собственных несовершенств, понять было решительно невозможно.
Однако же получался.
— Пожалуй, собираюсь, — ответил наконец оскопист. Улыбнулся буквально покровительственно, догадавшись, что Метелин уже забыл от растерянности свой вопрос, и милостиво пояснил: — Собираюсь «попробовать что-нибудь ещё» в Академии. Посетить лекции не только мистера Фрайда.
Голос его, против ожиданий, не прозвучал визгливо и даже не показался Метелину особенно высоким. Вероятно, это всё виртуозное владение интонацией. И не только интонацией — оскопист будто с ног до головы состоял из виртуозного владения собой. Владения собой как искусства.
Метелин чувствовал себя потрясающе глупо, будучи завороженным этим мороком.
Найденное слово «морок» стало главной победой в сём странном столкновении: потому что в самом деле — морок, а не человек. При всей тошнотворной романности суждения.
— Я бы даже был не прочь обсудить с кем-нибудь тезисы мистера Фрайда, — продолжил тем временем оскопист, — но вы, как мне показалось, слушали их не слишком внимательно. Я прав? Если прав, поведайте мне хотя бы, зачем в таком случае вовсе являться на лекцию? Зачем делать то, что не доставляет удовольствия?
Метелин с катастрофической ясностью ощутил: все провокационные ноты он вплетает в этот вопрос сам. Оскопист спрашивает именно о том, о чём спрашивает, — да ещё и с усталой благосклонностью принимает все реакции на свою персону. Пережидает ступор и приступ косноязычия, не торопит, даёт Метелину время справиться со шквалом впечатлений — так, словно подобное положение давно стало для него рутиной, словно от начала мира не случалось ничего другого.
И это, пожалуй, злило. Как любое ненамеренное унижение, за которое ответственен только сам униженный.
— Сколько? — всё-таки рявкнул Метелин.
Хотя хотел, хотел ведь сдержаться!
Оскопист по-прежнему смотрел в упор — спокойно и глубоко, как течёт за бортом морская вода.
— Вам не нужно. Как лекция мистера Фрайда.
И тут до Метелина докатилось осознание — его выкрик в аудитории слышали. И поглядывали теперь, от души забавляясь.
Все следы вчерашних побоев разом заныли.
И одновременно с этим приключилось нечто ещё менее предсказуемое, чем даже посещение оскопистом Академии.
В аудиторию зашёл припозднившийся граф Набедренных. Весь в белом, по своему обыкновению нездешний, он с порога улыбнулся оскописту. Не без некоторого изумления, но определённо так, как улыбаются доброму знакомцу.
— Признаться, не ожидал вас здесь увидеть, — графу и в голову не пришло говорить скрытно. — Я искал вас в других точках на карте.
Оскопист улыбнулся в ответ — столь, казалось, искренне, что даже морок чуть развеялся:
— Чему вы удивляетесь? Не вы ли твердили мне, что это был бы не только достойнейший символический жест — оскопист в Академии, откуда и берёт своё начало сия эстетическая традиция, — но и небесполезная разминка для ума?
— Кто же знал, что вы будете столь решительны! Душа моя, я покорён, — под бездыханное молчание аудитории граф Набедренных занял стул с другой стороны от оскописта.
Метелин же встал — к лешему комедию!
Зачем являться на лекцию, если это не доставляет удовольствия? Затем, что хочется увидеть побольше жизни — перед тем, как… Но не в такой же форме!
Это не жизнь, это комедия, просто дурная комедия.
И да, пусть она катится к своему лешему, вот только Метелин в том участвовать не согласен.
В коридоре он с размаху налетел на Хикеракли. Редкий случай, когда Хикеракли попался на дороге даже к месту, — влияние комедии, не иначе!
— Здравствуй, разносчик слухов, — не дал ему пройти Метелин. — Найдутся ли у тебя нынче сведения более компрометирующие, чем тот факт, что вот там, за моей спиной, сиятельный граф Набедренных воркует с оскопистом?
В точности оправдывая предположения о комедийности всех разворачивающихся событий, Хикеракли Метелина не заметил. То есть вроде бы и заметил — в конце концов, лбами они не столкнулись потому лишь, что лоб Хикеракли располагался примерно там же, где лоб Гныщевича, а значит, низковато для встречи с метелинским лбом! — но если и заметил, то очень не по-хикераклиевски. Не стал зубоскалить первым, глянул как-то недоумённо — не то обеспокоенно, не то просто не слишком понимая, чего от него хотят.
И добивающим ударом переспросил:
— А?
— За моей спиной аудитория. Ты, наверно, туда сейчас зайдёшь, — сказал Метелин и тут же усомнился своей гипотезе, ибо выражение у Хикеракли было вовсе не для лекции Сигизмунда Фрайда. — Так или иначе, в аудитории граф Набедренных. Обменивается любезностями с заявившимся в Академию оскопистом. Из любезностей следует, что граф сам его на это и надоумил. Взываю к твоему остроумию, ибо только оно способно примирить меня с абсурдизмом этой сцены.
Вместо остроумия Хикеракли явил рассеянность, больше подошедшую бы нездешнему графу Набедренных:
— С оскопистом?.. — нахмурился, встряхнулся. — Метелин, не мешай, я человека ищу. Ты чего вообще не на лекции?
— Могу задать встречный вопрос.
— Человека ищу, сказал же, а ты ко мне с графьями! В оплот вольнодумия перенести свои светские шашни заблагорассудилось, а? — Хикеракли сосредоточенно пошарил глазами по коридору, что-то заметил, выдохнул, удостоил наконец и Метелина взгляда: — Ну, граф Набедренных. Ну, с оскопистом. Хоть не с тромбонистом!
И был таков.
Метелин только мотнул головой, словно отгоняя сновидение, уродующее обыденный ход вещей. Всё-то в нём вроде бы верно, всё-то как и было прежде, но пара деталей изменились безвозвратно — и вот из-за них-то естественный порядок летит кувырком. И чем дальше, тем выше скорость переворотов в полёте.
Решительно отщёлкивая каблуками каждый свой хромой шаг, Метелин вышел из Академии и заодно из дурного сна.
Кувырком — это, пожалуйста, без него.
Глава 25. Жужжание
Приблев вышел из дому, когда город ещё только начал просыпаться, не потому, что поручение Гныщевича требовало столь незамедлительного исполнения. Не имелось в нём особой спешки. Но дома было тягостно, и на душе было тягостно, и на месте не сиделось.
