Константин Щемелинин - "Я"
Я часто видел изломы и зигзаги людских судеб, но практически никогда не предпринимал каких-либо шагов для помощи: устраивать судьбы глупо, ибо людей слишком много, а я — всего лишь один, — но этот случай был особым: я сам писал и буду писать сказки, я знаю насколько редко это тонкое и неуловимо зефирное творчество встречается среди людей, поэтому и решил помочь ей. Ее жизнь — это ее жизнь, и как она сложится, так пусть она и сложится, но убрать тот самый единственный судьбоносный эпизод из ее жизни следует, вот почему я заглянул в прошлое, оценил ситуацию и направил патрульного полицейского не туда, куда он тогда пошел, а направо и немного прямо; затем он у меня постоял немного, и я отправил его к той скамеечке, где сидели подвыпившие ребята, которые и должны были совершить это насилие в будущем, — но присутствие представителя закона остановило их, и две девочки (ради одной из которых все и было задумано) успешно и без проблем прошли мимо них.
Задуманное осуществилось благополучно — та женщина, которая жила в мое время, стала прекрасной детской писательницей, чье творчество было высоко оценено уже при ее жизни.
…А она шла и шла себе, мимо меня, не думая обо мне и не подозревая ничего — совершенно не думая о том, какой судьбы благодаря мне ей удалось избежать, а я думал о том, какая сложная и одновременно простая штука жизнь и как хорошо творить настоящее добро…
Вскоре со мной произошел еще один любопытный случай: как-то раз, во время съемок очередного фильма, меня познакомили с одной актрисой. В разговоре со мной она вела себя столь высокомерно и нагло, что я удивился и разозлился. Замкнувшись в своем эгоизме, она совершенно не слушала ничьего мнения, кроме собственного, обедняя тем самым свой внутренний духовный мир, и поэтому играла хоть и ярко, но плоско. Не уважая окружающих, она вела себя в жизни точно так же, как и играла, слишком примитивно понимая духовную сторону жизни. Я видел, что она могла быть более достойным человеком и, соответственно, играть гораздо лучше, чем играет сегодня, поэтому решил помочь ей.
Можно было, кончено же, изменить ей мозг, чтобы она не была столь высокого мнения о себе, — но это долго и сложно, и я не считаю ее достойной столь кропотливой работы с моей стороны. Можно оставить все, как есть, скорее всего так и надо было сделать, но мне в голову пришел один прелюбопытный вариант. Видимо, прошедшая война на женщину совсем не произвела впечатления, поэтому я подумал, что если поставить ее лицом к лицу с собственной смертью, то это повлияет на ее мироощущение и, как следствие, на мировоззрение, в результате чего она сможет измениться к лучшему.
Приняв решение, я предложил ей прогуляться, и мы отошли с лужайки за деревья так, чтобы нас никто не видел; однако люди были близко — мы отчетливо слышали разговор двух техников, что-то обсуждающих неподалеку.
Я достал ручку и бумагу и нарисовал три картинки. Мои рисунки были выполнены схематично. На первом из них я изобразил домик с дверью и трубой, из которой клубами выходил дым, на втором, рядом с первым, я поместил пароход с трубой, а под ним изобразил большие волны. Еще дальше, на третьей картинке, я нарисовал животное с длинной шеей и двумя горбами, стоящее на холмах, над которыми светило солнце. Я сказал актрисе, что эти рисунки — три символа, и попросил выбрать один из них; еще я добавил, что, только выбрав один из них, она узнает их скрытую суть. Женщина долго перебирала их пока, наконец, не остановилась на домике.
— Эти рисунки — три разных вида твоей смерти, — начал рассказывать ей я. — Кораблик — это символ твоей смерти во время кораблекрушения. Верблюд — это твоя смерть в пустыне от жажды. Но ты выбрала домик — а это нацистский лагерь смерти, и тебя ждет там гибель в газовой камере; а дальше… — дальше ты станешь дымом в крематории. Прощай.
Сразу же после моих слов, еще не успев ни понять что-либо, ни попытаться отговорить меня от моего намерения, она тут же оказалась в душном вагоне, лежащей на жесткой деревянной койке. Равномерный стук колес уносил ее все дальше и дальше в ночь, вокруг нее спали люди, очень много людей, ее окружал беспокойный сон людей с храпом и хрипами, было темно и жарко На ней была одежда людей того, далекого времени.
В процессе «лечения» я отслеживал два момента. Первый — это то, что она видит и что чувствует, а второй — это какие изменения тем временем происходят у нее в мозгу. Да, я, конечно, выбрал очень своеобразный метод правильного постижения жизни, который в обычной жизни трудно воспроизвести, поэтому и надеялся на быстрый качественный результат. Я полагал, что, скорее всего, она станет человеком достойным уважения не сразу же после возвращения, а после того, как проживет в своем мире еще какое-то определенное время после возвращения из этой «фабрики смерти» и не спеша осмыслит случившееся.
А тем временем актриса лежала без сна, со страхом вглядываясь в темноту и, вспоминая мое последнее слово « прощай». Она все еще не могла поверить, что случившееся с ней случилось на самом деле; перед ее глазами мелькали картины из ее прошлой жизни, и она не верила, что находится на пути в печь (ведь они уже давно стали далекой историей). Женщина решила подождать до утра, чтобы выяснить, куда она попала, и что случилось с ней на самом деле — на мой взгляд, вполне разумное решение.
Настало утро. Люди просыпались: они стали двигаться и говорить на своем непонятном языке, и тут только при свете дня она увидела, как много людей втиснуто в ограниченное пространство одного вагона. Никто из находящихся вокруг нее людей не удивился, увидев рядом с собой новую незнакомую женщину. Все были заняты своими делами, а дел было множество: позавтракать, накормить и успокоить детей, поговорить с соседями о разных вещах, а главное — о предстоящем переселении, из-за которого их насильно бросили в эти вагоны и везут куда-то далеко.
Но путь их заканчивался — и путь в пространстве, и путь во времени. Поезд начал тормозить, и состав постепенно останавливался, пока, наконец, не замер совсем. В раскрытые окна была видна станция с перроном, кассой, маленьким вокзалом и широкой площадью перед ним. Неподалеку стоял столб с указателями направлений к другим населенным пунктам, причем эти надписи были выполнены на непонятном для актрисы языке, но то, что это указатели, было понятно и так, — похоже, отсюда их поведут еще куда-то.
Слышны хриплые крики у входа на непонятном языке, все встают и нестройной толпой выходят наружу. Тот же голос командует и дальше, а ее глаза, тем временем, видят вышки с прожекторами и пулеметами, несколько рядов колючей проволоки по периметру, солдат в черных мундирах, касках и с автоматами наперевес, овчарок на поводках и офицеров. Она видит свастики на повязках офицеров, и с диким животным ужасом начинает верить моим словам. В тот момент она близка к обмороку, но вид направленного на толпу оружия заставляет ее оцепенеть и не предпринимать каких-либо резких поступков. Им что-то кричат, но из-за незнания языка актриса не понимает, что именно, однако остальные понимают прекрасно и делятся на две группы — на мужчин и всех остальных. Она идет вместе с женщинами, все раздеваются, и она тоже раздевается вместе со всеми, потом их стригут наголо в соседнем здании и, когда очередь доходит до актрисы, она безропотно теряет свои волосы, которые она так холила и лелеяла, и которые она считает великолепными, а потом все они снова выходят на площадь. Люди держат в руках все свои ценные вещи, деньги и документы; на них нет ничего, даже обуви, а тот же голос, многократно усиленный громкоговорителями, продолжает командовать. Толпа обреченных еще не знает, что ее ждет, но пока молчаливо и с затаенной тревогой подчиняется приказам. Пока все еще достаточно спокойно в психологическом плане, пока все еще происходит достаточно спокойно…
Но вот следуют новые команды — темп событий убыстряется и обстановка внезапно срывается в бессмысленную жестокость: людей заставляют оставлять все ценное, заставляют бросать документы, драгоценности и деньги в разные контейнеры, и толпа начинает понимать, что документы им больше не понадобятся никогда. Осознание это факта ужасает, но эсэсовцы в черных мундирах подчиняют людей ударами дубинок, зуботычинами и бешеным лаем разъяренных псов, парализуя волю людей, и гонят их дальше. У обреченных уже не осталось иллюзий — они знают, что их ждет что-то очень страшное, может даже и небытие, но все происходит настолько быстро, что ум жаждет только одного — передышки, хотя бы небольшой, но передышки от этого ужаса нет — ее нет и не будет — в этом и заключается тонкий психологический расчет палачей.
Их куда-то ведут, всю эту толпу, быть может, многие и не догадываются куда именно, но она-то, моя актриса, теперь верит мне всем сердцем и потому справедливо считает, что их ведут на казнь, и, хотя ум ее понимает, что это конец, но верить в него она не хочет. Черепа на черных мундирах солдат отныне обретают свой настоящий смысл — это символ смерти, а не символ устрашения, как думалось ранее. Только теперь актриса обращает внимание на легкий сладковатый привкус воздуха — она прекрасно разбирается в запахах духов и, конечно же, почувствовала его гораздо раньше, но вот обратила на него внимание только сейчас.
