Нил Гейман - Все новые сказки
на пол меня и велел не притрагиваться к его деткам.
Так что я
таскал его камни, хотя
должен был таскать учебники,
но не стану врать, будто ненавидел его
за это. От школы не было проку, я ненавидел
учиться, ненавидел читать, остро страдал от удушливой
жары единственного на всю школу класса, хорошего
в нем — только кузина Литодора, которая читала вслух
малышне, очень прямо сидя на стуле, высоко задрав
подбородок, так что было видно белое горло.
Я часто
представлял,
что ее шея так же
прохладна, как мраморный
алтарь в нашей церкви, и хотел
преклонить на ней чело, как делал
это у алтаря. Она читала тихим мерным
голосом, как раз таким, каким в мечтах
вам, больному, говорят, что скоро вы поправитесь
и вместо лихорадки ощутите сладостный жар ее тела.
Я бы и книги полюбил, если бы она читала их вслух,
сидя у моей кровати.
Я знал
каждую ступеньку
между Сулле Скале и Позитано,
длинные пролеты, что обрывались в ущелья
и спускались в туннели, проложенные в известняке,
среди фруктовых садов и развалин заброшенной бумажной
фабрики, среди водопадов и заросших ряской прудов.
Я продолжал взбираться и спускаться по этим
ступеням и ночами, в моих снах.
Дорога, по
которой мы с отцом
ходили чаще всего, шла мимо
странно выкрашенной красной калитки,
преграждавшей путь к неровной лестнице.
Я думал, она ведет к чьей-то вилле, внимания не
обращал, пока, спускаясь с грудой великолепного мрамора,
не остановился однажды, привалился передохнуть,
и калитка вдруг поддалась и отворилась.
Отец
плелся
сзади, отстав
ступенек на тридцать.
Я вошел внутрь посмотреть,
куда ведет эта лестница. Я не увидел
ни виллы, ни виноградника, только лестницу,
которая терялась в самых отвесных из всех обрывов.
«Отец, —
позвал я, когда
он был уже близко,
шлепанье шагов эхом
отскакивало от скал, из
груди вырывался хриплый свист. —
Ты когда-нибудь сходил по этой лестнице?»
Когда
он увидел
меня за калиткой,
он побледнел и, резко
схватив за плечо, вытолкнул обратно.
Спросил: «Как ты открыл красную калитку?»
«Она
была открыта,
когда я подошел, —
ответил я. — Разве ступеньки
не ведут вниз, до самого моря?»
«Нет».
«Но кажется,
будто они спускаются
прямо к подножию скал».
«Они
ведут куда
дальше, — сказал
отец и перекрестился.
Потом продолжил: — Калитка
всегда заперта». И посмотрел на меня
в упор, белки его глаз светились. Никогда прежде
я не видел, чтобы он смотрел на меня вот так, никогда
я не думал, что увижу, как внушаю ему страх.
Литодора
рассмеялась, когда
я рассказал ей об этом,
и ответила, что отец мой стар
и суеверен. Она рассказала, что есть
предание, будто ступени за крашеной калиткой
ведут прямиком в ад. Я поднимался и спускался с горы
в тысячу раз чаще, чем Литодора, и мне было любопытно,
откуда она знает об истории, если я о ней даже близко не слыхивал.
Она сказала,
старики никогда
не болтают про это,
но предание записано
в истории края, и я бы знал,
если бы хоть раз удосужился
прочитать то, что задает учитель.
Я сказал, что не могу сосредоточиться
на книжках, когда она в одном со мной классе.
Она засмеялась. Но когда я потянулся к ее горлу, отшатнулась.
И тогда
мои пальцы
скользнули по ее груди,
а она разозлилась, сказала, чтобы я
не трогал ее своими грязными руками.
После
смерти отца —
он спускался по лестнице,
нагруженный плиткой, когда вдруг
ему в ноги метнулась бездомная кошка,
и вместо того чтобы наступить на нее, он ступил
в пустоту, летел 50 футов и напоролся на дерево, —
я нашел более удачное применение своим выносливым
ногам и широченным плечам. Я нанялся к Дону Карлотте,
которому принадлежали виноградники, разбитые
террасами на склонах Сулле Скале.
Я носил
его вино вниз,
восемьсот неровных
ступенек до Позитано, где
его продавали богатому сарацину,
принцу, как говорили, темнокожему
и стройному, умевшему говорить лучше меня
самого. Умному молодому мужчине, который знал
толк в чтении разных вещей: нот, звезд, карт, секстана.
Однажды я
споткнулся на
кирпичных ступеньках,
когда спускался, неся вино Дона,
и лямка соскочила, и короб, что был
за спиной, ударился о каменную стену,
а бутылка разбилась. Я принес ее Сарацину
на набережную. Он сказал, что я вино выпил или
должен был выпить: цена бутылки равнялась моему
месячному заработку. Он сказал, я могу считать, что мне
заплатили, и заплатили неплохо. Рассмеялся, и белые
зубы сверкнули на темном лице.
Я был
трезв, когда
он смеялся надо
мной, но довольно скоро
голова моя помутнела от вина.
Но не мягкого и терпкого красного горного
вина Дона Карлотты, а дешевого кьянти из таверны,
что я выпил в компании безработных дружков.
Литодора
обнаружила меня,
когда стемнело, и она стояла
надо мной, ее темные волосы обрамляли
ее спокойное, белое, прекрасное, с гримасой
отвращения, любящее лицо. Она сообщила, что у нее
для меня деньги, которые мне остались должны. Она
сказала своему другу Ахмеду, что тот оскорбил честного
человека, что моя семья зарабатывает тяжким трудом,
а не обманом, и ему повезло, что я не…
«Ты
назвала его другом? —
перебил я. — Эту
обезьяну, которая знать не
знает о господе нашем Иисусе Христе?»
То, как
она посмотрела
на меня, заставило меня
устыдиться своих слов. То, как
она положила передо мной деньги,
устыдило меня еще больше. «Вижу, что они
для тебя важнее, чем я», — сказала она, прежде чем уйти.
Я почти
смог подняться,
чтобы догнать ее.
Почти. Один из друзей
спросил: «Ты слышал, что Сарацин
подарил твоей кузине браслет рабыни,
цепочку с серебряными колокольцами, чтобы
она носила его вокруг щиколотки? Вроде бы в арабских
странах такой подарок получает каждая новая шлюха в гареме».
Я вскочил
на ноги так быстро,
что опрокинул стул. Я схватил
его за глотку обеими руками и сказал:
«Это ложь. Ее отец никогда не позволил бы ей
принять подобный подарок от безбожника арапа».
Но другой
приятель сказал,
что арабский торговец уже
не безбожник. Литодора научила
Ахмеда читать по-латыни, взяв Библию
вместо грамматики, и он узрел свет Христов
и подарил ей браслет с ведома родителей, в знак
благодарности за то, что она приобщила его благодати
Господа нашего Вседержителя.
Когда первый
приятель отдышался,
он сообщил, что Литодора каждую
ночь поднималась по лестнице, чтобы
тайком встретиться с ним в пустом пастушьем
сарае или гроте, или среди развалин бумажной фабрики,
у гудящего водопада, который, как жидкое серебро, стекал
в лунном сиянии, и там она становилась его
ученицей, а он — ее твердым и требовательным наставником.
Он всегда
приходил первым,
а потом и она в темноте
поднималась по ступенькам,
с браслетом на ноге. Когда слышал
звон бубенчиков, он зажигал свечу, чтобы она
видела, где он ее поджидает, чтобы начать урок.
Я
был
сильно пьян.
Я направился
к дому Литодоры,
не имея ни малейшего
представления, что стану делать,
когда до него доберусь. Я подошел к дому, где
она жила с родителями, думая бросить пару камешков,
чтобы разбудить ее и вызвать к окну. Но, обходя дом,
услышал мелодичное позвякивание бубенчиков где-то в вышине.
Она
уже была
на ступеньках и
взбиралась ввысь, к звездам,
ее белое платье колыхалось вокруг
бедер, и браслет ярко блестел во мраке ночи.
Мое сердце
глухо стучало,
короб упал и покатился
по лестнице: бум-бум-бум-бум.
Лучше меня никто не знал здешние холмы,
и я помчался напрямик, карабкаясь круто вверх
