Элджернон Блэквуд - Кентавр
Я ожидал их приближения почти спокойно, даже с апатией, которую можно объяснить только тем, что в определенных случаях сама природа применяет свои анестезирующие средства, даруя нам спасительное бесчувствие.
Индейцы уже прошли, спускаясь вниз, половину лестницы, как вдруг я вновь оцепенел от ужаса, вызванного неожиданным новым соображением: не высветит ли молния комнату, когда призрачная процессия будет идти как раз мимо моего убежища? Вдруг они меня увидят? Но что я мог поделать? Мне оставалось лишь затаить дыхание и ждать.
Индейцы достигли подножия лестницы. В коридоре замаячила могучая фигура одного из них, и что-то тяжелое свалилось с последней ступени на пол.
Гигант повернулся и нагнулся, чтобы помочь своему спутнику. Затем эта странная процессия двинулась дальше, индейцы вошли в комнату и стали медленно обходить стол с моей стороны. Первый уже миновал меня, а его товарищ, волочивший что-то смутно различимое, был как раз передо мной, когда они вдруг остановились. И в тот же самый миг, с удивительной непредсказуемостью, свойственной грозам, ливень перестал хлестать, а бурный ветер утих, будто его и не было.
Мое сердце какое-то время, казалось, вообще не билось, как если бы я умер. События разворачивались стремительно, воплощая в реальность то, чего я так опасался: двойная вспышка молнии с беспощадностью убийцы осветила комнату.
Гигант-индеец стоял в нескольких футах справа от меня: одна нога поднята — он собирался сделать шаг, мощный торс и лицо обращены к спутнику, но я отчетливо видел его великолепные, яростные черты и взгляд, устремленный на ношу, которую они тащили за собой по полу. Его профиль — большой орлиный нос, высокие скулы, прямые черные волосы и волевой подбородок — неизгладимо отпечатался в моей памяти. Второй индеец, находившийся от меня в двенадцати дюймах, стоял, склонившись над тем, что я поначалу принял за большую мертвую птицу; эта поза придавала ему еще более зловещий вид. Приглядевшись, я наконец рассмотрел их загадочную ношу: на длинной кедровой ветви лежало тело белого человека, с которого был почти снят скальп; на щеках и на лбу несчастного алели пятна крови.
И тогда впервые за эту ночь ужас, парализовавший мои мускулы и волю, оставил меня — с такой неожиданностью, будто спало заклятие. С громким криком я протянул руки, чтобы схватить могучего индейца за горло, но не поймал ничего, кроме воздуха, и в ту же секунду в беспамятстве упал ничком на пол.
Ибо я узнал лицо белого человека, которого они тащили, — и это было мое лицо!
Очнулся я от звука человеческого голоса. День уже приближался к полудню, а я так и лежал там, где упал, и в комнате стоял фермер, привозящий мне хлеб и яйца. Ужас пережитой ночи все еще продолжал жить в моем сердце; грубоватый поселенец помог мне встать на ноги и подобрал с пола ружье; он засыпал меня выражениями сочувствия и вопросами, но боюсь, что мои ответы были маловразумительными или просто непонятными.
Немного придя в себя и тщательно обыскав коттедж, я тут же покинул остров и провел последние десять дней каникул у фермера; ко времени возвращения домой я уже проштудировал все, что требовалось, и полностью успокоился.
В день моего отъезда гостеприимный хозяин отвез меня на большой лодке к пристани, находившейся в двенадцати милях от его фермы. Дважды в неделю там причаливал небольшой пароходик, который развозил охотников. Но перед этим я посетил на своем каноэ остров, где пережил такое странное приключение.
Я осмотрел весь остров и коттедж. С каким-то особым чувством вошел в маленькую спальню наверху. Но там не было заметно ничего необычного. Я уже собирался отплывать, когда увидел каноэ, скользящее вдоль изогнутого побережья. В такое время года здесь очень редко кто-то бывает, а это каноэ возникло как будто бы ниоткуда. Изменив немного свой курс, я наблюдал, как оно скрылось за скалистым мысом, — большое, с высоким изогнутым носом, и в нем двое индейцев. С некоторым волнением я подождал, появится ли оно с другой стороны. Появилось, не прошло и пяти минут. От каноэ до меня было менее двухсот ярдов, и направлялось оно прямо ко мне.
Ни разу в жизни я не греб так быстро, как тогда. А оглянувшись, увидел, что индейцы прекратили погоню и плывут вдоль острова.
За лесами на дальнем берегу озера уже заходило солнце, и в воде отражались алые закатные облака, когда я оглянулся в последний раз и увидел большое, сделанное из коры деревьев каноэ и двух его призрачных гребцов, все еще плывущих вокруг острова. Затем тени быстро сгустились, озеро почернело, мне в лицо дохнул ночной ветер, и какая-то скала скрыла от меня и остров, и каноэ.
Перевод Е. ПучковойСтрана Зелёного Имбиря
Мистер Адам сидел перед разожженным камином в своем служебном кабинете. Человек он был немолодой, напряженно сомкнутые губы и насупленные брови придавали его лицу выражение досады или гнева, хотя на самом деле он просто пребывал в глубокой задумчивости. В этот поздний час, где-то между вечерним чаем и ужином, царила умиротворяющая тишина; вокруг кресла валялись вскрытые и еще не вскрытые письма, однако внимание мистера Адама было сосредоточено на короткой, отпечатанной на машинке записке. Он не знал, как на нее ответить, это вызывало беспокойство и недоумение, что и отражалось на его лице.
«Ох уж эти журналистские сборища! — бурчал он про себя. — Суета сует, да и только!»
Секретарша давно уже ушла домой, унеся с собой надиктованные им главы очередного, двадцатого романа; при мысли о том, какой успех снискали все его предыдущие творения, мистер Адам улыбнулся.
«Как я начал писать? — прочитал он отпечатанную фразу. — Что послужило побудительным толчком?» И снова насупил брови. Память унесла его в бездонный омут далекого прошлого. Он хорошо помнил, что послужило побудительным толчком. «Но ведь в это никто не поверит…»
Мистер Адам недовольно поморщился. В конце концов он решил, что утром продиктует несколько банальных абзацев — не искажая фактов, но умолчав о том странном случае, благодаря которому обнаружил в себе писательский дар. Это было следствием глубочайшего потрясения, а потрясение, как известно, вполне может разбудить дремлющие где-то в подсознании способности. Чтобы выпустить их на волю, требуются особые обстоятельства; не сложатся нужные обстоятельства, и способности могут так и остаться нераскрытыми.
Он вспомнил, как странно подействовало на него потрясение, выразившееся в первом, еще робком, проявлении таланта. «Нет, нет, они подумают, что это чистейшей воды вымысел!» Продолжая размышлять, мистер Адам набросал карандашом несколько слов на полях записки.
«И ведь что интересно, — думал он, — ростки тех событий уже имели корни в моей душе. Во мне уже созрели все необходимые предпосылки. Я лишь использовал наиболее важные детали, внес в них драматизм. В этом, видимо, и заключается творческий дар, надо полагать… В умении преображать сырой материал в законченное произведение».
Он помнил все так отчетливо, как если бы это случилось не тридцать лет назад, а накануне. Испытанное им потрясение было вызвано утратой наследства. Махинации его опекуна, оказавшегося отъявленным мошенником, привели к тому, что он, двадцатилетний сирота, недавний выпускник Оксфорда, вместо ожидаемых двух тысяч фунтов в год вынужден был довольствоваться пятьюдесятью, а быть может, и того менее. Горечь и злость на обобравшего его опекуна, которого он знал лично, усугублялись беспомощностью и растерянностью, ибо он понятия не имел, как будет зарабатывать на жизнь. Если бы мистер Адам решил поведать журналистам правду, то злость и растерянность назвал бы в первую очередь. Именно эти чувства всецело владели им, когда он отправился на прогулку, чтобы хорошенько все обдумать.
В двадцать лет положение, в котором он оказался, представлялось ему безнадежным; еще ни с кем в мире судьба не обходилась так жестоко; ненависть к опекуну, этому ханже, гнусавившему псалмы, не знала предела. Он готов был убить мистера Холиоука. Подлец вполне заслуживал смерти. Узнав, как тот из года в год надувал его и в результате оставил без гроша, молодой человек буквально кипел гневом. Не то чтобы он в самом деле собирался убить опекуна, но чувствовал, что способен на это. Мистер Адам до сих пор вспоминал, правда уже с улыбкой, как в конце концов вынужден был все же капитулировать под натиском доводов разума. «Это лишь усугубит мое положение, — с горечью заключил он тогда. — Если я убью Холиоука, мне не избежать наказания. Меня повесят. Тот, кто убьет, будет и сам убит».
И он окончательно — так ему, во всяком случае, казалось — оставил мысль об убийстве.
Теперь же нужно было подумать о будущем. Как зарабатывать на жизнь? Решением этой проблемы он и занялся. Перебирал в уме все возможные виды деятельности: сцена, журналистика, страховое дело, торговля автомобилями — еще только зарождавшаяся, — но неизменно с сожалением констатировал, что ничего из этого ему не подходит. Не очень привлекала его и эмиграция. Как одержимый, он лихорадочно пытался найти такую работу, которая бы его устроила. Да, людям открыты сотни тысяч путей, и все-таки он никак не мог сделать выбор. В жизни каждому из нас предоставляется множество возможностей; как правило, мы используем лишь одну, но выбор есть всегда.
