Александр Житинский - Лестница
— А так! — вскричал Пирошников, наконец выпрямляясь. — Пишите, пишите! Я все расскажу, только на себя потом пеняйте!
— Не грозись, — строго заметил дядюшка.
— Пиши! (Подросток и вправду, быстренько достав с полок карандаш и бумагу, приготовился к протоколированию признаний Пирошникова.) Пиши! Будучи в нетрезвом состоянии, я, Владимир Пирошников, неизвестно каким путем попал в данный дом, где теперь и нахожусь в состоянии ареста. («Тьфу ты! Слишком много состояний!» — подумал он в скобках, но было уже не до стиля.) Написал? Пытаясь утром покинуть пределы дома и воспользовавшись для сего парадной лестницей, я обнаружил, что вышеназванная лестница…
— Ты тут не юли! — взорвался дядя, до того уничтожавший следы деяний Пирошникова, а именно закрывавший окно и устанавливавший кастрюли на подоконник. — Ты нам мозги не вкручивай! Пьяным от тебя и не пахнет.
— Так то же вчера было!
— А ты давай про сегодня. Вчера мало ли что было!
— Послушайте, снимите же веревку, давит, — взмолился Пирошников. — Вы Наденькин дядя, вот видите, я вас знаю. Вы приехали сегодня поездом, утром. Наденька получила вашу телеграмму. Поезд… поезд 27, кажется, а вагон уж и не помню. Все верно?
— Это еще ничего не говорит, — заявил дядя, несколько озадаченный.
Он подошел к молодому человеку и освободил его от пут. Пирошников сделал несколько движений, разгоняя кровь по жилам.
— Писать будете? — спросил он уже более уверенным тоном.
— Ленька, погоди писать, — приказал родственничек, присаживаясь к столу и наконец-то стаскивая шапку. — А ты, друг, рассказывай, рассказывай… Только по-простому, без всяких.
И Пирошников, насколько мог по-простому и без всяких, изложил слушателям по порядку всю историю сегодняшнего утра — и лестницу с кошками, и утренний разговор с Наденькой, и объяснение с Георгием Романовичем, и приключение с иконкой, и напоследок историю побега.
Дядя Миша слушал его все более хмурясь, но молчаливо, а подросток Ленька — тот раскрыл рот и смотрел на молодого человека с восхищением и ужасом, как на пойманное привидение.
— Да… — неопределенно протянул дядя, когда Пирошников закончил. — Одним словом, заварушка…
Он встал и прошелся по комнате, поглядывая на Владимира исподлобья, а потом, что-то решив, обратился к Леньке:
— Ты вот что, племяш. Иди-ка домой. Матери привет и скажи, что устроился хорошо. О Владимире (тут он кивнул в сторону Пирошникова) пока не звони. Так оно будет лучше.
Однако племяш, встав от стола и тиская шапку в руках, уйти почему-то колебался. Он подозвал к себе дядю и, смущаясь, что-то тихо тому проговорил. Дядя даже крякнул от неожиданности.
— Эк тебя разобрало! Это ж все… — Он кинул взгляд на Пирошникова и продолжал, понизив голос, не настолько, однако, чтобы наш герой не уловил отдельных слов: — …Психоз… больной… чего боишься, дурень… лестница… полный порядок.
Но Ленька, смущаясь еще более и краснея, потупился и не уходил. Тогда дядя, нахлобучив на него шапку, сказал, что ладно уж, проводит его до выхода, поскольку на лестнице и вправду темновато, как бы чего не случилось. Уже в дверях он обернулся к Пирошникову и с отеческой какой-то ноткой в голосе, с вниманием каким-то особенным предупредил того, что сейчас вернется, а пока настоятельно рекомендовал отдыхать.
Пирошников снова скинул ботинки, повесил пальто, надел тапки Георгия Романовича и забился в плюшевый угол дивана. Оставалось ждать Наденьку. С ее возвращением связывалась хоть какая-то надежда — хрупкая, смутная… во всяком случае, возможность перемены.
Глава 7
Все в сборе
Наденька появилась на пороге комнаты, легкая и деловитая, обремененная кроме своей сумочки еще и сеткой, в которой были разные свертки, блестела крышечка бутылки молока и торчал батон; появилась она как-то бесшумно, и глазам ее предстала исключительно мирная картина: дядюшка с Пирошниковым играли в шашки.
— Надюшка пришла! — закричал дядюшка, смахивая шашки с доски. — Продулся, продулся, как бестия… Ну, племяшка! — И он устремился к Наденьке, чтобы расцеловать ее, стиснув в своих родственных объятиях, на что Наденька успела лишь крикнуть «Ой!» и рассмеяться.
Пирошников, пробормотав: «Добрый день», выжидающе посмотрел на хозяйку, а она, как ни в чем не бывало, освободившись от дядюшки и сняв пальто и белый халатик, подошла к Владимиру и спросила:
— Ну и как оно?
И в этом вопросе заключена была бездна подтекста. Впрочем, несмотря на насмешливый тон и оживленное Наденькино настроение, молодой человек заметил в ее глазах что-то большее, чем простое любопытство; он заметил и внимание, и участие, и даже (на самом донышке вопроса) робость какую-то.
Пирошников молча пожал плечами. Против его воли получилось это излишне надменно и сухо, так что Наденька сразу поскучнела, но виду перед дядюшкой не показала. Напротив, не переставая расспрашивать последнего о каких-то тете Гале да Ваське с Лешкой, которые, по всей видимости, составляли семейство дяди Миши, Наденька принялась хлопотать по хозяйству. Разговор, однако, был затруднен молчанием Владимира, сидевшего на диване с видом поневоле отчужденным, и некоторой настороженностью дяди, возникшей сразу же после первого вопроса, обращенного Наденькой к Пирошникову. Дядюшка отвечал рассеянно, а взгляд его все время перескакивал с племянницы на молодого человека и обратно. Да и Наденька сама, видимо, чувствовала себя не в своей тарелке.
Пирошников первым не выдержал такого положения и, встав, обратился к Надежде Юрьевне (именно так он ее назвал, на что Наденька удивленно вскинула брови) с просьбой выйти с ним в коридор, чтобы там наедине побеседовать. Дядюшка подозрительно и с неприязнью поглядел на Пирошникова и, прежде чем Наденька ответила, заявил, что он не гордый и может сам покинуть комнату.
— Дядя Миша, вы не обижайтесь. Я вам потом объясню, — сказала Наденька, но дядя Миша отрезал:
— Да уж чего объяснять? Уж мне все известно… — И вышел в коридор, разминая в пальцах папиросу.
— Обиделся… — в растерянности произнесла Наденька, остановившись посреди комнаты и опустив руки. — Что тут у вас произошло?
Молодой человек подошел к ней и, неожиданно для самого себя взяв ее руки в свои ладони, начал говорить умоляюще, заглядывая собеседнице в глаза, отчего Наденька как-то подобралась и застыла неподвижно, как выслеженный зверек.
— Я вас прошу… — говорил Пирошников, слегка даже поглаживая Наденькину руку, впрочем совершенно неосознанно, а скорее повинуясь кроткой своей интонации. — Я вас прошу, вы одна можете мне объяснить… Вы ведь не считаете меня идиотом, я вижу… Где я нахожусь? Как мне отсюда выбраться? Вы должны это знать. Понимаете, тут приходил ваш муж… (При этом слове Наденька встрепенулась, а по лицу ее скользнула гримаска.) Он говорил, что он тоже… Значит, вы знаете? Расскажите, не мучайте меня. За этот день я столько пережил, вы не представляете даже.
— А ты что, ничего-ничего не помнишь? — спросила Наденька, мягко высвобождая руку, которую Пирошников отпустил со смущением.
— Что я должен помнить?
— Ну вот, как ты сюда попал, например?
— Да помню же конечно! — воскликнул Владимир, начиная нервничать. — Это утром еще было, я запутался с этой лестницей…
— Да нет же, — улыбнулась Наденька, — ты попал сюда еще вчера. Не помнишь?
Пирошников потер пальцем лоб, чтобы снова сконцентрировать свои мысли на вчерашнем вечере, который по-прежнему черным пятном лежал в его памяти, но ничего нового припомнить не смог, а потому на лице его изобразились тоска и безнадежность. Тогда Наденька рассказала ему окончание вчерашней истории, явившееся для Владимира совершенным откровением, ибо никакого намека на изложение события в его голове не запечатлелось. Недостающее звено выглядело следующим образом. По словам Наденьки, он вчера, и довольно поздно, собственно даже сегодня ночью, был приведен в ее комнату некоей подругой Наденьки…
— В белой шапочке? — вырвалось у Пирошникова, на что Наденька кивнула.
Подруга эта умоляла Наденьку оставить Пирошникова переночевать, потому что иначе с ним могло случиться, как она говорила, нечто ужасное. И дело было даже не в том, что молодой человек был пьян, а в выражении такой глубочайшей безысходности и равнодушия, которые были написаны на его лице, такой потерянности, каких еще не случалось видеть ни Наденькиной подруге, ни самой Наденьке. Подруга бегло упомянула о встрече на мосту и о тамошних, так сказать, словах Пирошникова, на что он, стоявший молча, вроде бы реагировал вялыми, но протестующими жестами. Сама подруга («Как ее зовут?» — вдруг спросил Владимир. «Наташа», — сказала Наденька), итак, сама Наташа жила неподалеку, но к себе домой приводить ночью пьяного молодого человека, да и не пьяного тоже, не имела никакой возможности, поскольку жила с родителями, которым подобный альтруизм вряд ли пришелся бы по душе.
