Дэниел Киз - Цветы для Элджернона
— Давай, Чарли, попробуй.
Чарли отрицательно качает головой — неуверенность в мелочах пригвождает его к месту.
— Смотри, Чарли, я сейчас сделаю все медленно. Следи, и повторяй движения за мной. Договорились? Попробуй запомнить все как следует, чтобы потом сделать самому.
Чарли морщит лоб, наблюдая как Джимпи отрезает кусок теста и скатывает его в шар. Он медлит, потом берет нож, тоже отрезает кусок теста и кладет его на середину стола. Медленно, отставив локти как Джимпи, он скатывает шар. Смотрит то на свои руки, то на руки Джимпи и старается держать пальцы так же, как и он, — вместе. Нужно сделать все правильно, потому что Джимпи хочет этого. В голове что-то шепчет: сделай все правильно, и они полюбят тебя. Чарли очень хочется, чтобы Фрэнк и Джимпи полюбили его.
Джимпи выпрямляется, и то же самое делает Чарли.
— Вот это здорово. Смотри, Фрэнк, он сделал шар.
Фрэнк кивает и улыбается, Чарли вздыхает. Он весь дрожит от напряжения. Успех непривычен для него.
— Хорошо, — говорит Джимпи, — а теперь будем делать колбаски.
Неуклюже, но очень внимательно Чарли повторяет каждое его движение. Несколько раз дрожание рук сводит все его усилия на нет, но в конце концов он ухитряется скрутить кусок теста в кольцо. Он делает шесть колечек и кладет их на большой посыпанный мукой противень рядом с теми, что сделал Джимпи.
— Отлично, Чарли. — Лицо Джимпи серьезно. — А теперь сделай все сам, без меня. Давай.
Чарли смотрит на огромный ком теста и на нож, который сунули ему в руку. И сразу же им овладевает отчаяние. Что он делал сначала? Как держал руку? Пальцы? Как скатать тесто в шар? Тысячи вопросов роятся у него в голове, а он стоит и улыбается. Ему хочется, чтобы Фрэнк и Джимпи были рады и полюбили его, ему хочется получить обещанную цепочку на счастье. Он снова и снова переворачивает тесто, но никак не может заставить себя начать. Не может отрезать кусок, потому что знает, что ошибется. Ему страшно.
— Он уже забыл, — говорит Фрэнк. — Ничего в голове не держится.
Чарли сосредоточенно хмурится и пробует вспомнить: сначала отрезаешь кусок. Потом скатываешь из него шар. Но как он становится колечком как те, на противне? Дайте ему время и он вспомнит. Вот рассеется немного туман, и он сразу вспомнит. Он отчаянно борется с собой, чтобы удержать в голове хоть чуточку из того, чему его учили. Он так старается…
— Ну что ж, Чарли, — говорит Джимпи, отбирая у него нож, — не мучь себя понапрасну. Все равно это не твоя работа.
Еще минута, и он вспомнит. Если бы только они не торопили его. Куда все так спешат?
— Иди, Чарли. Иди посиди и посмотри комиксы. Нам надо работать.
Чарли улыбается и вытаскивает из заднего кармана журнал со смешными картинками. Он расправляет его и кладет себе на голову, как шляпу. Фрэнк хохочет, да и Джимпи наконец улыбается.
— Иди, бэби, — фыркает Джимпи. — Посиди, пока не позовет мистер Доннер.
Чарли улыбается ему и бредет в угол, где сложены мешки с мукой. Ему нравится сидеть на них, скрестив ноги, и разглядывать картинки в журнале. Он начинает переворачивать страницы, и им вдруг овладевает желание заплакать. Он не понимает, почему. О чем печалиться? Туман густеет, потом снова рассеивается. Он предвкушает удовольствие от ярких картинок, виденных им уже тридцать, сорок раз. Он знает, как кого зовут и что белые пузыри с буквами над головами фигурок означают, что они разговаривают. Сможет ли он когда-нибудь прочитать эти буквы? Дайте ему время, не торопите, не толкайте его — и он сможет. Но все куда-то спешат…
Чарли подтягивает к себе колени и открывает журнал на первой странице, где Батман и Робин раскачиваются на длинной веревке, свисающей с крыши какого-то здания. Когда-нибудь, решает Чарли, он обязательно научится читать и узнает, что тут написано. Он чувствует руку на своем плече и поднимает голову. Это Джимпи, он протягивает ему цепочку. Медный диск крутится, поблескивает…
— Возьми, — ворчит он, бросает цепочку Чарли на колени и хромая уходит.
Теперь я понимаю, что для него это был весьма необычный поступок. Почему он сделал это? С той поры, благодаря профессору Немуру, доктору Штраусу и другим людям, работающим в колледже, я проделал долгий путь. Но что думают обо мне Фрэнк и Джимпи? Ведь я стал совсем другим…
22 апреляНарод в пекарне здорово изменился. Они не просто игнорируют меня, я чувствую настоящую враждебность. Доннер хочет, чтобы я вступил в профсоюз, и еще раз повысил мне зарплату. Самое паршивое, что я не получаю от всего этого никакого удовольствия, потому что люди обижены на меня. Что ж, не могу винить их — они не понимают, что произошло со мной, а я не могу объяснить им. Раньше мне казалось, что они будут гордиться мной. Но это не так.
Правда, мне есть с кем поговорить. Завтра вечером приглашу мисс Кинниан в кино, отпраздновать прибавку. Если отважусь.
24 апреляНаконец-то профессор Немур согласился со мной и с доктором Штраусом, что мне совершенно невозможно записывать свои ощущения, зная, что их будут читать другие. В своих записях я всегда старался быть абсолютно честным, но есть такое, что мне не хотелось бы делать всеобщим достоянием. По крайней мере, сейчас.
Теперь я могу оставлять у себя записи о самых тайных переживаниях, но при условии, что перед тем как представить окончательный доклад в фонд Уэлберга, профессор Немур прочитает все и сам решит, что может быть опубликовано.
Сегодня произошло довольно неприятное событие. Я пришел в лабораторию пораньше, чтобы спросить доктора Штрауса или профессора Немура, можно ли мне пригласить Алису Кинниан в кино. Я уже собрался было постучать в дверь, но услышал, как они спорят друг с другом. Очень трудно справиться с привычкой подслушивать, ведь раньше люди всегда говорили и действовали так, словно я пустое место, словно им наплевать, что я о них подумаю.
Кто-то из них стукнул ладонью по столу, и профессор Немур закричал:
— Я уже информировал оргкомитет, что мы представим доклад в Чикаго!
Потом я услышал голос доктора Штрауса:
— Ты не прав, Гаролд. Шесть недель — слишком короткий срок. Он все еще меняется.
Потом опять Немур:
— До сих пор мы ни разу не ошиблись в своих предсказаниях, и тем самым получили право обнародовать наши результаты. Повторяю, Джей, бояться абсолютно нечего. Все идет по плану.
Штраус:
— Эта работа слишком важна для всех нас, чтобы трезвонить о ней прежде времени. Ты берешь на себя смелость…
Немур:
— А ты забываешь, что руковожу проектом я!
Штраус:
— А ты забываешь, что тут замешана не только твоя репутация! Если результаты не подтвердятся, под ударом окажется вся теория!
Немур:
— Я проверил и перепроверил все, что можно, и думаю, что регрессия нам больше не грозит. Небольшой доклад не повредит нам. Я просто уверен, что все будет в порядке!
Потом Штраус сказал, что Немур метит на пост заведующего кафедрой психологии в Гэлстоне. На это Немур ответил, что Штраус вцепился ему в фалды и тащится за ним к славе.
Штраус:
— Без моей техники нейрохирургии и инъекций энзимов твои теории ничего не стоят, и скоро тысячи хирургов во всем мире будут пользоваться моей методикой.
Немур:
— Эти новые методики родились только благодаря моей теории!
Они всячески обзывали друг друга: оппортунист, циник, пессимист, и я почему-то испугался. Внезапно мне пришло в голову, что я не имею никакого права стоять под дверью и подслушивать их. Раньше для них это не имело бы никакого значения, но теперь, когда они прекрасно осведомлены о моих умственных способностях, вряд ли им захочется, чтобы я узнал об этом споре. Не дождавшись конца разговора, я ушел.
На улице стемнело, и я долго бродил, пытаясь понять, что же так испугало меня. Впервые я увидел их такими, какие они есть на самом деле — не богов, даже не героев, а просто двух усталых мужчин, старающихся получить что-то от своей работы. А вдруг Немур прав, и эксперимент удался? О чем же тогда спорить?
Так приглашать мисс Кинниан в кино или нет? Спрошу завтра.
26 апреляНаверно, не стоит мне болтаться по колледжу без дела. Вид юношей и девушек, спешащих куда-то с книгами под мышкой, звуки их голосов — все это волнует меня. Мне хочется посидеть и поговорить с ними за чашкой кофе, поспорить о романах, политике, новых идеях. Интересно послушать, как они спорят о поэзии, науке и философии — о Шекспире и Мильтоне, Ньютоне, Эйнштейне, Фрейде, Платоне, Гегеле и Канте, и о других, чьи имена отдаются у меня в голове, как звуки огромного колокола.
Слушая их разговоры, я притворяюсь, что тоже студент, хотя и много старше. Я ношу с собой учебники и даже начал курить трубку. Глупо, конечно, но мне почему-то кажется, что я принадлежу к тому же миру, что и они. Ненавижу свой дом и свою такую одинокую комнатенку.
