Инна Живетьева - Закон сохранения
Обзор книги Инна Живетьева - Закон сохранения
Юлия Зонис
САДОВНИК
1. ЕГОРКА
Егор смотрел в окно. За окном были узкий колодец двора, четыре серых дома и арка подворотни. Через двор гнали Полетиху. Она бежала, тяжело разбрасывая мокрый снег. Не бежала даже, просто торопливые шаги казались бегом. Гнавшие ее мальчишки улюлюкали. Один нагнулся, скатал снежок. Грязно-серое пятно размазалось по черной драповой спине. Кидать снежки в Полетиху не сложнее, чем в забор, — она широка, огромна и совершенно не умеет уворачиваться. Пацаны говорили, что она такая толстая из-за Образов. Таскает в себе мужа и сына, не Робку, а второго, который с ними в машине был. Серега вроде видел, как она выпускала их у себя на кухне, говорила с ними, чаем поила. Егору не верилось. Полетихина кухня была как раз напротив их окон. Встав коленками на подоконник, можно было разглядеть угол стола и горбатый холодильник. Полетиха всегда пила чай одна. Занавески она не задергивала. Егор удивлялся — почему Робка никогда не пьет чай с матерью? Но никаких Образов там не было, это точно.
В спину Полетихи врезался очередной снежок. Кажется, в этот закатали камень. Женщина споткнулась и мотнула головой, как лошадь, отгоняющая муху. Из подъезда выбежал Роб и потащил мать в дом. Дальше можно было не смотреть. Егор спрыгнул с подоконника и налил стакан молока. Он знал, что сейчас Робка подталкивает мать вверх по лестнице, а та останавливается на каждом пролете и тупо смотрит в мутные окошки. Потом Роб откроет дверь своим ключом, снимет с Полетихи пальто, стряхнет снег. Прошагает на кухню, поставит на плиту чайник. Он выставит на стол три чашки: две большие, синие, и одну поменьше, в золотых цветочках. Нальет чай и уйдет в свою комнату. А Полетиха усядется за стол, вцепится в ручку большой синей чашки, да так и застынет. На час, на два. Губы ее будут шевелиться, временами она даже будет улыбаться, кивать, подливать чаю в маленькую чашку, придвигать блюдце с конфетами. И больше никого на кухне не будет.
А ведь еще прошлым летом Егор не раз помогал Робу отвести мать домой. Полетиха работала тогда уборщицей в больнице. И Робку она еще узнавала, и с Егором здоровалась. Чай они пили вместе. Потом Робка церемонно прощался с другом — заходи, мол, еще. Полетиха не выпускала сына гулять вечером. Егор шел за дом, на пустырь между школой и железнодорожной насыпью. Гонял с пацанами мяч, играл в ножички. Через час, когда начинало темнеть, он становился под Робкиным балконом и свистел. Если балконная дверь приоткрывалась, это значило, что Полетиха ушла в свою комнату и Роб скоро спустится во двор.
Они уходили за насыпь, шагали по маслянисто блестящим шпалам — кто пройдет дольше. Иногда за мальчиками увязывались бездомные псы, но Робка умел успокаивать их свистом. За путями, в зарослях пустырника и крапивы, темнел сарай. Когда-то он был частью ремонтных мастерских, по углам валялись искореженные железки, деревянные поперечины, большие ржавые контейнеры. Сквозь дыры в крыше светилось белесое летнее небо. Мальчики усаживались на ящик. То есть Егор усаживался. Роб оставался стоять, а иногда начинал бегать из угла в угол, размахивать руками, и его бледное узкое лицо светилось под стать небу. Он рассказывал Город.
2. САД
Говорили, что море штормит, а на улицах много пьяных. Говорили, что дамбы могут не выдержать и тогда весь полуостров исчезнет под водой до самого Перешейка. Говорили, что их свозят туда умирать. Говорили о проволоке и собаках, о высоких бетонных стенах, о неустанно рыщущих прожекторах. Много чего говорили на Большой Земле, и все было неправдой.
Единственная железнодорожная ветка заканчивалась на материке, в тридцати километрах от Перешейка. Их везли в город на катере, примерно два рейса в месяц. Обратно катер всегда возвращался пустым. На станции бродили слухи, один чернее другого. Мол, катер — это еще и труповозка, трупы сбрасывают в море, и порой их выносит на берег, на песчаные пляжи. Курортники с белыми животами находят их поутру, и туристический бизнес мало-помалу сходит на нет.
Егор не верил слухам. Когда со станции приезжали за яблоками, он отмалчивался и пожимал плечами. Город его не интересовал. Ему хватало дел в саду. Надо было подвязывать и опрыскивать яблони, разрыхлять спекшуюся от жары землю, смолить крышу дома. Осенью надо было жечь сухие листья, обматывать стволы войлоком. Зимой сад заносило снегом. Где-то невдалеке ворочалось море, но зимой его почти не было слышно, только временами тянуло с берега холодом и солью. Яблони спали. Егор смотрел в окно на безлиственные черные стволы, пек яблоки в печке, пил привезенный с материка самогон и ходил в сарай проверять инвентарь. К середине зимы дорожку к сараю засыпало, и тогда Егор вооружался лопатой и разгребал снег.
Вдоволь наскитавшись по общагам, казармам, деревенским клубам и гостиницам, Егор радовался одиночеству и теплу. После двух лет в армии и пяти в сельскохозяйственном выяснилось, что профессия агротехника мало кому сейчас нужна. Колхозы распались, фермерам хватало собственных цепких знаний о том, что растет и движется. На исходе трех лет чересполосицы и бесталанных мыканий по совхозам-кооперативам этот сад казался почти раем. Почти — потому что в штормовые октябрьские ночи шум листьев был настойчив и протяжен, что-то металось среди ветвей, что-то хотело вырваться наружу. Егор закрывал ставни и разжигал огонь в печи.
Ему не объясняли, зачем нужна эта работа, для чего узкое горло Перешейка сдавлено яблоневым садом. Но в такие ночи он догадывался, он почти понимал. Деревья шептали, их тени скрещивались на голой земле. Черная решетка, не пропускающая чужих.
Говорили, что деревья в саду — живые. Будто бы прислушиваются они к человеческим шагам и умеют отличать живое от нежити, людей от Образов. Говорили, что после смерти хозяина Образы держатся еще несколько дней. Говорили, что они могут покинуть город, добраться до станции, может, и дальше. Но Егор знал — или ему казалось, — ничто не выйдет из тени яблонь, не просочится под жадными корнями, не проскользнет между голых стволов. Рассеется мороком, утянется внутрь, как земные соки. Яблони сулили безопасность, и все же порой Егору чудилось, что его окружают могильщики.
3. ГОРОД
— Ганеша — это слон такой, белый-белый. Он живет в городском зверинце, но его там не заперли, он сам пришел. Он просто состарился и ушел жить в зверинец. А раньше он возил на себе Зимнего Герцога. Герцог запахивался в мантию, меховую, сшитую из шкур снежных лис. Он ехал по городским улицам, а когда приближался к воротам, Ганеша трубил, чтобы стражники знали — едет Герцог, надо ворота открывать.
Егорка слушал разинув рот. Откуда у Робки в голове все это берется? Ведь ниоткуда же, из ничего. В лагере пацаны тоже сочиняли разные истории, но у Роба все получалось по-другому. Сидя на ржавом кожухе от мотора, подтянув колени к подбородку, Егор видел ясно: вот он, Город. Даже нарисованные мелом на стенах карты не были нужны. Вон дворец Герцога, ледяной, снежный — так и сверкает на солнце. Он простоял две тысячи лет, только покрылся мелкими трещинками после того, как ушел Герцог. Ниже зеленеет городской сад, над ним летают крылатые пони. Это те самые понурые пони, которые катают малышню в Зареченском парке, только в Городе у них вырастают крылья. На самом большом пони сидит Остраг, великий поэт, он играет на гитаре, срывает цветки лип и кидает их вниз молоденьким горожанкам. За липами сереет здание архива. Там живет Бумагель, старый архивариус. Он собирает все документы, все летописи и письма и подшивает их в толстые папки, а потом складывает папки на полки. Папки обгрызают архивные мыши, и надо следить, чтобы они не съели чего-нибудь важного. Работа не слишком-то интересная. По мнению Егора, быть гвардейцем или поэтом намного лучше. Однажды он так и сказал Робке, но тот в ответ возмущенно фыркнул: «Как ты не понимаешь? Это же самое главное! Без Бумагеля всю историю Города давно съели бы мыши, что б я тебе тогда рассказывал?»
А за архивом и набережной шумит, бьется о длинный волнорез самое синее море, в нем рыщут пиратские каравеллы. Их командир Адмирал Биг-Май хочет взять Город штурмом. Только где ему! Стоит кораблям подплыть ближе к пирсу, как лед сковывает залив — это охранное заклятье, оставленное Герцогом. Пиратам приходится дробить лед копьями и кортиками, чтобы выбраться из плена. Иногда горожане захватывают фелюгу или даже фрегат, но сам Биг-Май неуловим.
Опасней кочевники на мохнатых лошадках — их орды порой приносит горячий восточный ветер, и тогда горожане взбираются на стены и кидают в кочевников Слова Тумана и Полуденное Марево. А тетка Августина из гостиницы «У трех слонов» швыряется горшками с фикусами.
— Конечно, при Герцоге кочевники и носа не совали под стены. Но с тех пор как он ушел, атаки участились. Моим гвардейцам тяжело приходится, ведь и у кочевников есть свои колдуны. Они рассеивают туман, и тогда нападающие бросаются на стены. Но мы пока держимся.
