Харлан Эллисон - Покайся, Арлекин!
Обзор книги Харлан Эллисон - Покайся, Арлекин!
Харлан Эллисон
Покайся, Арлекин!
Всегда найдутся люди, которые спросят: а о чем это вы, собственно говоря? Так вот, для тех, кому так-уж нужно спросить, кто любит, чтобы все точки стояли над i, чтобы уже знать досконально, откуда что взялось, нате вам:
«Большинство людей, хотя и служат государству, но делают это в основном не как люди, а как машины, своим телом. Это регулярная армия, тюремщики, полицейские и прочие стражи порядка. В большинстве случаев они не свободны в морали и суждениях; и становятся они равны деревьям, земле и камням; и можно, вероятно, производить людей из дерева, которые будут великолепно справляться с теми же обязанностями. А посему заслуживают они не больше уважения, чем пучок соломы или кусок грязи. И несмотря на то, что в большинстве своем они являются вполне надежными и уважаемыми гражданами, ценность их та же, что у собак и лошадей. Другие — как большинство политиков, законодателей, юристов, администраторов и министров — служат государству в основном головой; а так как и они не очень-то разбираются в вопросах морали, то могут с одинаковой легкостью служить как Дьяволу (иногда ие сознавая этого) так и Богу. И лишь немногие — герои, патриоты, мученики, реформаторы в высоком смысле этого слова — то есть Люди служат государству и своей совестью, а посему и противятся ему по большей части; и государство обычно считает их врагами».[1]
В этом-то и весь смысл. Теперь начинайте с середины, потом выучите и начало, а конец сам собой запомнится.
Но именно потому, что мир этот был таковым, таким, каким позволили ему стать, месяцами деятельность этого человека не попадала под бдительное око Тех, Кто Следит за Мерной Работой Машины, кто льет лучшее масло на все рычаги и поршни культуры. И только тогда, когда уже стало ясно, что так или иначе, но он стал знаменитостью, может быть, даже героем, тем, кому бюрократы неизменно навешивают ярлык «эмоционально непредсказуемый сегмент населения», только тогда они передали его дело Временщику, в его юридическое производство. Но к тому времени, именно потому, что мир этот был таковым, они и представить себе не могли, что такое может вот взять и случиться. Это как последствия застарелой болезни, которая в отсутствие иммунитета вдруг возьми и проснись. Вот так и ему дали дозреть и стать слишком реальным. Так он сформировался и обрел субстанцию.
Он стал личностью, тем, от чего они избавили систему десятки лет назад. В определенных кругах это считалось отвратительным. Вульгарным показушничеством. Анархией. Бесстыдством. В других кругах только ухмылялись, считалось, что эти круги подчинены форме и ритуалу, изяществу и приличиям. Но там, внизу (ох уж там внизу!), где людям всегда нужны хлеб и зрелища, святые и грешники, герои и злодеи, его превозносили как Боливара, Наполеона, Робин Гуда, туза тузов Дика Бонга, Иисуса или любого другого героя прошлого.
А на самом верху — там, где подобно несчастным, не раз переживавшим кораблекрушение, тряслись на своих вершинах власти богатые, всемогущие и титулованные — он был проклятием, еретиком, мятежником, позором, опасностью. Он был уже известен на всех этажах. Но наиболее значительные потрясения происходили именно на самой верхотуре и у самого дна.
И вот папка с его делом, его кардиоплата и временная карта были переданы в заведение Временщика.
Так вот, Временщик. Огромный, значительно выше шести футов, молчаливый, тихо мурлыкающий, когда все идет точно по расписанию.
М-да, Временщик.
Даже на верхних этажах иерархии, где почти ничего не боялись, но вселяли страх в других, его называли Временщиком только за глаза. Никто не смел называть его так в глаза, точнее, в маску. Он всегда носил маску.
Ведь не назовете же вы ненавистным ему именем человека, который, скрываясь за своей маской, способен отменить минуты, часы, дин и даже годы вашей жизни. В маску его величали Повелителем Времени. Так было значительно безопасней.
— Это говорит только о том, что он есть, — сказал Временщик с присущей ему мягкостью, — но не кто он есть. Карта времени, что держу я в левой руке, имеет имя, но оно говорит лишь о том, что он есть. Эта кардиоплата в моей правой руке имеет отношение к чему-то, а не к кому-то. До того, как я выполню необходимые процедуры аннулирования, я должен знать, кто же есть это что.
Своим служащим — всем сыщикам, шпикам, филерам, ищейкам и даже соглядатаем — он задал вопрос: «Кто же есть этот Арлекин?»
Он уже не мурлыкал: с точки зрения разумного времяиспользования это был кошмар.
Это была длинная речь, которую когда-либо слышал его штат: сыщики, шпики, филеры, ищейки — все, кроме соглядатаев, их обычно не допускали, на всякий случай. Но теперь и они засуетились, пытаясь выяснить.
Кто же такой этот Арлекин?
* * *Высоко-высоко, над третьим уровнем города, он стоял, склонившись, на жужжащей, окаймленной алюминием платформе воздухолета и смотрел на аккуратные скопления домов внизу.
Где-то поблизости он мог слышать метрономно-четкое (левой-правой, левой-правой) вхождение смены 14–47 на шарикоподшипниковый завод Тимкина. И ровно минутой позже он услышал мягкое, размеренное (правой-левой, правой-левой) движение шеренг 5-часовой смены, идущей домой.
Проказливая улыбка растянулась на его смуглом лице, на секунду проявились ямочки на щеках. Подергав себя за шевелюру ярко-рыжих волос, он содрогнулся под своим пестрым одеянием при мысли о том, что должно произойти. А потом бросил ручку управления вперед и согнулся под ветром в падающем вниз воздухолете. Он спланировал над тротуаром, специально сбросив лишних несколько футов, чтобы завернулись оборочки у модниц, вставил большие пальцы в приклеенные оттопыренные уши, высунул язык, закатил глаза и пошел кривляться, что было мочи.
Это была малая диверсия. Одного пешехода сдуло, и он шлепнулся, разбрасывая пакеты с покупками во все стороны, другая оконфузилась, подмочив себе нижнюю часть одежды, третья неожиданно растянулась поперек тротуара, и движение было автоматически остановлено служащими, пока ее выводили из обморока. Это была малая диверсия. Затем он закружился на бродяге-ветерке. И был таков. И-эх!
Обогнув карниз здания И.И.Д.В. (Институт Изучения Движения Времени), он увидел входящую на самодвижущиеся тротуары отработавшую смену. Привычной поступью, максимально экономя движения, они вливались на медленно текущую ленту тротуара и боком, боком переступали на более быстрые ленты до тех пор, пока не выстраивались чинно на экспресс-линии.
Опять растянулась в предвкушении проказливая улыбка, блеснули два ряда ровных зубов с щербинкой с левой стороны. Он снизился, спланировал и понесся над ними, затем, скрючившись в своем воздухолете, открыл защелки самодельных контейнеров, которые предохраняли груз от преждевременного падения. И как только он потянул защелки, каскадом полились на рабочих и служащих, стоящих на экспресс-ленте тротуара, желатиновые шарики общей стоимостью сто пятьдесят долларов.
Желатиновые шарики! Сотни тысяч, миллионы их — красных, желтых, зеленых, лакричных, апельсиновых, малиновых, ментоловых, круглых, гладких и сладких, таких тверденьких снаружи и мучнисто-мягких внутри — посыпались, затренькали, забрякали, зашуршали, зазвенели, падая на головы и плечи, каски и защитные щитки тимкинских рабочих, позвякивая на движущихся тротуарах, подскакивая и крутясь под ногами, наполняя небо цветами радости, детства, праздника. Они падали вниз проливным дождем, мощным ливнем, потоком цвета и сладости, прямо с небес, и попадали в эту вселенную стерильности и абсолютного порядка, и резали глаз своей нарядностью и беспечностью.
Желатиновые шарики!
Заваленная рабочая смена взвыла и взорвалась смехом, забыв о приличиях. А желейные шарики попали в механизмы движущейся ленты, и послышался жуткий скрип, как будто миллионом гвоздей царапали по сотне тысяч стекол, потом что-то закашляло, забулькало, ленты остановились, и все оказались сброшенными в одну большую кучу-малу — круговерть тел, рук, голов, ног. Они все еще смеялись и засовывали пригоршнями в рот маленькие шарики цветов детства. Это был праздник, веселье, полное безумие, хохот, радость, но…
Смена была задержана на семь минут.
Они опоздали домой на семь минут.
А главное, на семь минут был нарушен порядок.
Все части системы были отброшены этими остановившимися лентами на семь минут.
Он только слегка притронулся к первой костяшке домино, и — клак, клак, клак — одна за другой стали падать и упали все остальные.
Система была подорвана. Это была маленькая задержка, о которой, может, и упоминать-то было не стоило. Но в обществе, где в единую движущую силу сливались порядок и единство, пунктуальность и подчиненность всего движению часовой стрелки, поклонение богам истечения времени, эта задержка была страшным, огромным бедствием.
