Ник Перумов - Я, Всеслав (сборник)
– Не от любовника, а от бойфренда, всему тебя, товарищ командир, учить надо, – не удержалась Машка.
– Маха, уймись. Мишаня, сгинь. Что за любопытная публика! – Соня дружескими пинками отгоняла свою команду от экрана.
Ничего никому не говорящее имя, «анонимный» почтовый ящик на Яндексе (на самом деле там давным-давно уже нет ничего анонимного, при получении адреса требуют номер социального страхования), пустые слова ничего не значащей болтовни…
«Привет! Письмо получил, спасибо. Здоровье моё ничего, и тебе того ж желаю. Жаль, давно не виделись, хорошо бы…» – и так далее.
«…Увижу тебя сам. Всегда твой Фёдор».
Только это и имело значение.
Ёж каким-то образом намеревался доставить оружие и боеприпасы лично.
– Будет тебе белка, будет и свисток, – проговорила Соня.
– Ура! – дружно завопили Машка, Костик и Мишаня хором.
– С Хорьком сорвалось, так хоть здесь выгорело! – Они пустились в пляс.
– Тих-хо! – прикрикнула Соня. – Спать всем. Завтра поменяем билеты и в путь. Нас встретят… с гостинцами.
С одной стороны, конечно, скверно, что Хорёк, скажем прямо, провалил задание и оружие придётся добывать таким путём. А с другой – может, оно и к лучшему, что тот же Хорёк никому ничего не доложит, и штаб останется в полном неведении относительно Сониных планов.
Но народ никак не унимался. Машка потребовала песен, и Соня, поупрямившись для вида, вытащила из шкафа видавшую виды гитару. Машка немедленно устроилась рядом, свернулась клубком не хуже настоящей кошки, поблёскивая глазами.
Смуглые пальцы прошлись по струнам, беря аккорды.
Нет, не Гумилёва. И даже не Шелли. А… вот его. Противоречивого, как всякий большой поэт. Заклеймённого «сталинистом». Э-эх, была не была, споём:
В субботу, 5 апреля,
Сырой рассветною порой
Передовые рассмотрели
Идущих немцев тёмный строй.
Ребята подобрались, Машка даже сжала кулаки. Редко, очень редко Соня-Смерть исполняла это:
Был первый натиск немцев страшен,
В пехоту русскую углом,
Двумя рядами конных башен
Они врубились напролом.
Соня ощутила, как перехватывает горло. Резкие, злые аккорды: эти пальцы слишком привыкли к спусковому крючку. Но вот:
Подняв клинки из русской стали,
Нагнув копейные древки,
Из леса с гиком вылетали
Новогородские полки.
По льду летели с лязгом, с громом,
К косматым гривам наклонясь,
И первым на коне огромном
В немецкий строй врубился князь.
И, отступая перед князем,
Бросая копья и щиты,
С коней валились немцы наземь,
Подняв железные персты…[2]
…Тогда они встали и вышли на Чудское озеро. Надо думать, мало кто уцелел в пешей новгородской рати, рассечённой надвое броненосным рыцарским строем. Они не ждали, пока находники промаршируют по Славенскому концу, пока ворвутся в храм Софии. Они вышли на весенний лёд и умерли. Не напрасной смертью.
А мы? – неотступно билось у Сони.
– Всё, хватит, – хрипло сказала она – заставила себя сказать, – едва закончив песню. – Завтра день тяжёлый.
…Не сразу, не скоро, но в конце концов в квартире всё стихло. Соня поворочалась с полчаса и, не выдержав, сунула ноги в отвратного вида тапки, бессмысленно развесившие в стороны обвислые кроличьи уши. Спать не получалось. Всё-таки хорошо, что будет оружие. Без него в этих диких дебрях – Мишаня прав – будет не шибко уютно. Пусть ребята успокоятся. Кто знает, как всё сложится, – соваться на железку подполье не рекомендует. Проверки, проверки, проверки, сейчас каждый паршивый патруль – с запросчиком, сканирование, мгновенная связь с центром, опознание. Конечно, самого опознания им бояться нечего, криминальные файлы у всех чистенькие, как фата невесты, но привлекать к себе внимание тоже не стоит. Конечно, они замаскируются под туристов, но… достаточно одного взгляда на Костика и Мишаню, типичных городских хиппанов, узкоплечих и впалогрудых, чтобы понять – туристы из них никакие. На то лишь расчёт, что у амеров хватает своих чудиков, типа людей с весом под двести кэгэ, увлечённо изображающих «похудательный хайкинг».
Под окнами раскинулась сырая питерская тьма. Вечером моросило, редкие фонари нависли над чёрным асфальтом распяленными инопланетянами. Пустынно – в городе до сих пор комендантский час, введённый после памятной июньской диверсии на Сортировке. Патрулей тоже не видно – они держат в основном окраины, центр города и деловые кварталы. Бывшие «спальники» брошены на поживу шакалам, но и они стараются крутиться где посытнее. Старые Луначарка и Культуры, застроенные в основном обветшавшими «кораблями», заселённые скромными обывателями, мало кого интересовали. Новые «приличные» дома расположились чуть дальше, вдоль Гражданского и Просвещения, где и крутились шакальи «Хаммеры»: там больше вероятность застигнуть подгулявшего гражданина, решившего, что комендантский час не для него писан.
Тихо. Темно. Август над Питером. Соня отошла от окна, поплотнее задёрнула шторы. Заснуть не удастся, это факт. Слишком близка цель, много месяцев терпеливого поиска, когда с муравьиной настойчивостью она перебирала груды старых документов, отыскивала свидетелей, накапливала данные – и всё это, не покидая привычного гламурного окраса, кислотных вечеринок, показов мод, аквапарков, кегельбанов, именуемых модным словечком «боулинг», и так далее и тому подобное. Девочка не имеет права выбиться из роли. Девочку никто не должен заподозрить.
– Мяу, – к ноге прижалось что-то тёплое и мохнатое. И вновь, уже сердито: – М-ммя-а-а-у!
Кот. Встал на задние лапки, передними опёрся Соне о колено и опять – пристально глядит в глаза, ну словно вот-вот заговорит.
– Да что с тобой?
На сей раз кот позволил взять себя на руки, но тихо сидеть не стал, беспокоился, всё норовил заглянуть в лицо, наконец затих, устроился рядом, прижавшись мохнатым тёплым боком к бедру хозяйки.
– Нет, ты ничего не съел… и съесть не мог… у ветеринара позавчера были… – бормотала Соня, пропуская меж пальцев мягкую шёрстку. Кот вывернулся, вскочил, поставив лапы на плечо и тыкаясь носом Соне в ухо. Попыхтел, словно ёжик, и свернулся на коленях, подозрительно глядя снизу вверх жёлтым глазом.
Вроде бы унялся.
И тогда Соня стала вспоминать – самое режущее, самое рвущее, нестираемое.
…Всё только-только стихло – на четвёртые сутки после начала того, что в «цивилизованных странах» именуется «гуманитарной интервенцией» или «операцией по установлению международного контроля». Где-то по окраинам ещё постреливали, но вяло; воинские части, расположенные вокруг города, просто распускались по домам, организованно (или не очень) сдав (а вернее, просто побросав) оружие. Офицерам, за немногим исключением, предлагали просто «не высовываться», в гарнизоны тупорылые зелёные грузовики с белыми звёздами на бортах завозили заокеанские армейские пайки.
Те же, кто оказался тем самым «исключением», просто исчезли, в большинстве случае успев прихватить с собой более или менее внушительные арсеналы. Впоследствии из них образовался костяк первого подполья. Самого непримиримого, самого упорного – и самого недолговечного. Они хорошо умели стрелять, но не более того. А требовалась конспирация, не угрюмые плечистые мужики, а такие, как Соня, тонкие девчонки в незримой броне из импортного «гламура».
…А на четвёртый день, когда подъевшие запасы горожане волей-неволей высунулись на опустевшие было улицы, прислушавшись к постоянно передававшимся призывам «ничего не бояться и возвращаться к привычным делам», с Лиговки донёсся тяжкий рокот, теперь знакомый многим, – смешавшиеся рёв мощных двигателей и лязганье гусениц, жующих в мелкую крошку угодивший под них асфальт.
Соня сама не могла понять, что же потянуло тогда людей на Невский. Что заставило выстраиваться вдоль тротуаров, напряжённо вглядывась в поворот возле Московского вокзала? Почему люди, вышедшие в поисках хлеба и молока, услыхав злобный рёв чужого хищника, собирались именно на Невском? Предчувствовали?
Шло время, рёв не смолкал, он становился всё громче, словно неведомый зверь медленными шажками приближался к центру города. Люди стояли, вытягивали шеи, точно заворожённые; вот, наконец, пахнуло гарью, рокот и клацанье стали почти оглушающими, и с Лиговского проспекта, огибая по дуге воздвигнутый в самом центре площади Восстания памятник, появились танки.
Они двигались медленно, по четыре в ряд, занимая всю проезжую часть пустого проспекта. Низкие, с коробчатыми башнями, где красовались чёрные кресты с белой окантовкой. Нет, немного не те кресты, что двигались к этим же самым стенам осенью 41-го. Чуть другой формы; и армия называлась несколько иначе; а вот люди за рычагами «леопардов» говорили на том же самом языке.
Танки двигались с закрытыми люками, однако не все. Из башни правофлангового в первой четвёрке по пояс высунулся светловолосый офицер в чёрном комбинезоне и прищурившись глядел куда-то поверх голов собравшейся к тому времени толпы. Он не опускал взгляда: фасады домов на Невском занимали его явно больше.
