Вадим Волобуев - Кащеево царство
Худо стало Савелию, тяжко на душе. Как ни крути, а постоять за мать он не сумел. Надо было плюнуть Якову в его лоснящуюся рожу – не осмелился, сробел. Всё ж таки – боярин, наследник великого рода. Против такого не попрёшь, будь ты хоть трижды порослью хозяина морских глубин. Или всё же попрёшь? Может, не стоило сдерживаться, пускай его утрётся? Савелий задрожал от гнева. Редко доводилось ему встречать человека, который не трясся при одном упоминании водяного. А тут не только не трясся, а даже напротив, насмехался, бесчестил его мать и отца. Как можно такое стерпеть? Савка замялся, раздумывая, не вернуться ли в избу, да тут кто-то окликнул его:
– Савелий, что стоишь как истукан? Будто и не озяб?
К нему, смеясь в редкую бородёнку, приближался Сбыслав – сосед по Ярышевой улице. А за Сбыславом, чавкая сапогами по мёрзлой грязи, шли смерды – все при мечах и в шлемах. Как видно, Сбышек решил не искушать судьбу и велел холопам быть при оружии.
– Где воевода? – спросил купец, подходя к Савелию.
Был он старше его лет на пятнадцать и потому держался немного свысока, хоть и дружелюбно.
– В избе сидит, – буркнул Савка. – С Яковом.
Сбышек принюхался, осведомился лукаво:
– Никак уже приняли?
– А ты запретишь что ль? – сразу окрысился Савка.
Товарищ его пожал плечами.
– Воеводе виднее. На берегу думаешь ночевать?
– На берегу.
– Ну и я с тобой. Ты которую избу занял?
Савелий неуверенно обвёл взглядом убогий павыл.
– Покамест никакой.
– А чего с Ядреем и боярином не хочешь?
– Да вот не хочу.
Сбыслав тоже окинул взором неровный ряд врытых в землю срубов, промолвил, показав пальцем на один:
– Вот тот как тебе? По нраву ли?
Из сруба доносился гогот ушкуйников, в едва освещённых окошках двигались корявые тени.
– А воев куда ж? – хмуро спросил Савелий.
– Это уж не наша забота. Найдут место.
Сбыслав подступил к избе, распахнул дверь, ступил в горницу – сеней у зырян не водилось. Узрев в полумраке разбойничков, сидевших за низким столом, рявкнул:
– Пошли вон.
Те сначала не двинулись с места, удивлённо уставились на вошедших, потом, рассмотрев хорошенько, вскочили и без слов выкатились на улицу.
– Очаг натопи, – бросил Сбышек челядину, вошедшему следом.
Сам же уселся к столу, скинул кожух, заботливо принятый подскочившим смердов.
– Ты как, брат Савелий, сразу на боковую или повечеряешь со мной?
Савка прошёл к столу, сел напротив.
– Повечеряю, чего ж не повечерять.
– Ну и добро. – Сбышек обернулся к застывшему у входа верзиле-гридню, велел ему: – Скажи там, чтоб внесли снедь.
Тот поклонился, вышел.
Савелий крикнул:
– Нелюбка!
В избу, запнувшись о что-то, ввалился молодой увалень с нечёсаной рыжей бородёнкой, в добротном тулупчике и чоботах на меху.
– Звал, Савелий Содкович?
– Беги на струг, тащи угощенье…
Сбыслав поднял руку.
– Лишнее. Угощу тебя, Савелий. Нынче пьём и едим из моих запасов.
– Обижаешь, Сбыславе! Будто я без порток пришедши.
– Уважь мою прихоть. Сегодня я тебя потчую, а завтра – ты меня.
– Ну, если только так…
Сбышек расщедрился, велел принести с корабля сушёные яблоки и груши, угощал товарища сбитнем, накрыл его шерстяным корзном с серебряной пуговицей. Размякшие купцы нежились в жарких волнах, исходящих от чувала, наслаждались благословенным теплом, особенно приятным после многодневного холода речного перехода.
– Отчего бояр невзлюбил? – лениво спрашивал Сбыслав, изящно приподнимая правую бровь.
– А ты их больно-то обожаешь! – язвительно ответствовал Савелий, опять набираясь храбрости.
– Бояре – кость новгородская. На них земля держится.
– Боярин боярину рознь, – ершился Савка. – Ежели у него дом – полная чаша и вотчины по всем пятинам, это одно. А ежели не в чем на брань выехать и кафтан дырявый, то какая же это кость? Срамотища одна.
– Такие-то бояре и на вече помалкивают. Нам от них вреда никакого. А при случае всегда можно гривну-другую в худой карман ему положить, чтоб держал нашу сторону.
– Это верно. А только какой бы боярин ни был, всегда на нас сверху вниз взирать будет. Потому как гордость заедает! И что с того, если я могу его с потрохами купить? Он – боярин, а я – смерд.
– Тебе-то что тревожиться? – усмехнулся Сбыслав. – Пусть их бороды задирают. Мы своего не упустим.
– Я тебе так скажу: отец мой, Содко Сытинич, упокой, Господи, его душу, торговлю с заморскими странами вёл. Его и в Любеке знали, и на Готланде, и у нурманов. Каменную церковь своим коштом возвёл! Такие как он творили новгородскую славу. А только всё одно перед сановной голодранью спину гнул. А мне так и вовсе от них проходу нет: только отвернёшься, как уже пакость какую скажут.
– Какую ж пакость? – удивился Сбыслав.
– Будто и не ведаешь.
– Вот те крест!
– Напраслину на мать мою возводят… – Савелий не договорил, опустил взор – не мог такого вымолвить, комок к горлу подступал.
– Слыхал, слыхал, как же! – понимающе сказал его товарищ. – Молвят, будто не морского царя она дочь, а простая баба из Стекольны…
– Языки им всем поотрезать гнилые, ублюдкам сиворылым… – выкрикнул Савелий.
– Уж не Яков ли тебя так раззудил?
– Он, скотина, кто ж ещё!
– Якову ты дорогу не переходи – лют он и скор на расправу. За него весь Людин конец стоит, а кто против, те помалкивают. Вот и ты голову не подымай, потому как отсекут.
Савелий вскинулся, сжал кулак, затрясся весь от гнева.
– Что ж мне, обиду проглотить?
– И проглоти. Не такие проглатывали. – Сбышек вздохнул. – Да и по совести, Савелий, ты-то сам веришь ли, будто родитель твой морскому владыке на гуслях играл? Его ить с гуслями-то и не видали никогда. Не в обиду тебе говорю это, а так, ради правды.
– Про гусли врать не буду, не знаю. Должно, чадь присочинила, а может, скоморохи. А то, что мать моя – Варяжского моря отрасль, всем известно.
– А ещё слух идёт, будто отец твой ведуном был, с упырями якшался…
– Завистники это всё придумали. Не могли отцу простить удачи его. Вот и наплели всякого. Кабы якшался, не возвёл бы храма.
– Князь Всеслав Полоцкий, говорят, тоже волхвовал, да ещё серым волком перекидывался. А однако ж Софию поставил.
Савелий исподлобья посмотрел на товарища, опять сжал кулак.
– И ты тоже задеть меня хочешь? Все что ль против меня сговорились?
– Не серчай, – благодушно ответил Сбыслав. – Лучше скажи как на духу: зачем с Ядреем пошёл?
– А ты зачем?
Сбыслав почесал грязными ногтями персь.
– Сам знаешь: худо стало. На Мартына-лисогона лихие люди у Торопца обоз с рыбой разбили. Плескичи второе лето с чудинами режутся, торговле урон наносят. Да и хлеба не уродились. Вот и пришлось в путь сбираться. – Он поднял глаза на собеседника. – Ну а ты?
Тот опустил взор, напряжённо засопел, раздумывая. Выдавил:
– Хочу отца своего стать достойным.
– Это как же?
– Он за моря ходил, а я горы одолею. Чтоб обо мне тоже песни слагали.
– Эвона что! Трудно тебе придётся. Господь гордых не любит.
– Да разве ж это – гордость? Выше иных себя не ставлю, но и своего не упущу.
– Не надломиться бы тебе, Савка, – вздохнул Сбышек. С такой печалью вымолвил, что даже панибратское «Савка» не обидело купца. Видел он – тревожится за него старший товарищ, беспокоится. Не было в нём боярской заносчивости, а стало быть, и дуться не след.
– Уж не надломлюсь, – проворчал он.
Вскорости пошли на боковую. Савка заснул было на лежанке, но затем проснулся – по нужде приспичило. Поднялся, чувствуя, как в животе перекатывается тяжесть, нашарил во тьме сапоги, сунул в них ноги и торопливо затопал к выходу. Выскочил на улицу, хотел было тут же и опростаться, но заметил – в слабом отсвете невидимого месяца будто пар какой идёт из хлипкого стойла. Неужто пермяки вернулись? Сразу проверять не стал – другим занят был. Но, облегчившись, решил всё ж таки глянуть, что там деется. Вздрагивая от цепкого морозца, вперевалочку подступил к шаткой двери, прислушался – так и есть, полон хлев скотины! Спит, сопя и фыркая, даже всхрапывает подчас, а издали, со стороны леса, будто заунывный голос несётся. Слабый такой, жалостливый, но отчётливый. Замер Савка в удивлении, навострил уши. Точно, поёт кто-то, да не где-нибудь, а на капище. Купец протянул пальцы к двери, осторожно приоткрыл её. Хотел тихонько, да куда там – скрежетнуло так, будто борозду пропахал. Глянул внутрь, поморщился от липкой вони, шибанувшей в нос, поводил глазами туда-сюда. Опустив взор, упёрся взглядом прямо в огоньки чьих-то зрачков. Присмотрелся: на медвежьей шкуре, расстеленной в узком пространстве меж стойл, лежала, опасливо сжавшись, женщина-зырянка, а рядом теснились дети, двое мальчишек лет шести. Один из них спал, приоткрыв рот, а другой испуганно пялился на вошедшего и безотчётно шарил под собой ладонью – видно, искал нож. Савка не стал дожидаться, пока он найдёт его, высунул голову обратно, закрыл дверь. Ишь, устроились! В дома свои войти побоялись, в стойлах ночуют, стало быть. И не холодно им, поганцам.
