Элеонора Раткевич - Меч без рукояти
Однако же за удовольствия приходится расплачиваться. За удовольствие мнить себя почти выученным канатоходцем Байхин платился болью. О том, чтобы шагать весь день напролет, как бывало, пришлось забыть. Почти каждый час Хэсситай располагался на привал, заставлял Байхина разуться, возложить ноги на дорожную сумку и обмотать их полотенцами, смоченными в целебных травяных настоях. Уже свечерело, а Хэсситай с Байхином едва проделали треть обычного дневного пути.
– Ты только посмотри, какая кругом красота, – обратился Хэсситай к изнемогающему Байхину, широко взмахнув рукой и словно бы приглашая полюбоваться окрестностями.
Крохотное озерко, притаившееся в густых камышах, было и вправду прелестно – гладкое, как зеркало, и такое спокойное, что казалось, будто оно отражает не только вечерние небеса, но даже и звуки: протяжный и резкий птичий крик, степенное кваканье довольных жизнью лягушек, еле слышный комариный звон…
– Красота какая, – невольно понизив голос, повторил Хэсситай. Байхин вяло кивнул и потянулся за полотенцем.
– И ты посреди этой благодати – дурак дураком, – безжалостно заключил Хэсситай. – Да ты погляди на себя, чудо безмозглое!
Он ухватил Байхина за шиворот и пригнул к самой поверхности воды. Озерная гладь послушно отразила физиономию Байхина, бледную, со страдальческими складками возле рта и усталыми глазами без блеска. Байхин моргнул и отвел взгляд.
– Погляди, на кого ты похож. – Хэсситай выразительно вздохнул и отпустил Байхина. – Измучил себя до полного отупения. Статочное ли дело – так себя изнурять, чтобы ничего вокруг не видеть. Чтобы уже и радость не в радость.
– Ты же сам говорил, что киэн – это первым делом искусство терпеть, – возразил Байхин.
– А ты побольше всяких дураков слушай, – ехидно ответил Хэсситай.
Лицо у Байхина так горестно вытянулось, что Хэсситаю пришлось отвернуться, дабы спрятать усмешку. Бедолага Байхин! Вчера мастер говорил одно, сегодня – другое. И ведь не возразишь: наставник всегда прав.
– И не вздумай мне говорить, что наставник всегда прав, – невозмутимо добавил Хэсситай. – Я всяким глупостям потакать не собираюсь.
Судя по тому, какое угрюмое выражение приняло лицо Байхина, именно это он и собирался сказать. Бедняга! Тебе и впрямь еще многое предстоит узнать – в том числе и о столь опрометчиво выбранном тобой наставнике.
Наутро первым пробудился не мастер, а ученик. Едва только Хэсситай открыл глаза, как его полусонный взгляд уперся в спину Байхина. Хэсситай приподнялся на локтях и стал наблюдать за молодым воином.
Байхин стоял на одной ноге и сосредоточенно жонглировал четырьмя шариками. Вид у него был самый что ни на есть целеустремленный. Даже спина его, казалось, источает хмурую, ничем не отвлекаемую решительность. Если бы промеж его сведенных вместе голых лопаток вдруг проскочила молния, Хэсситай бы нимало не удивился.
Решительность, вот как? Не самое дурное качество… но одной только решительности недостаточно. Что ж, посмотрим…
Хэсситай сорвал длинную травинку, подкрался беззвучно к Байхину, осторожно протянул стебелек к его шее и пощекотал. Байхин упустил шарик, попытался все же поймать его, потерял равновесие и рухнул лицом в воду.
– Скверно, – безжалостно изрек свой приговор Хэсситай. – Очень скверно. Если тебя во время выступления, скажем, комар укусит – ты что же, так и повалишься носом вниз?
Байхин поднялся, стараясь не глядеть Хэсситаю в глаза. Лицо его было сплошь измазано озерной тиной.
– Да к тому же и вид у тебя, – скривился Хэсситай, – не то чтобы очень. Запомни, нам не за перекошенную харю деньги платят. Уж если киэн упал, расшибся, поранился – умей притвориться, будто бы это понарошку. Будто так оно и было задумано для увеселения почтеннейшей публики. Упал – улыбнись пошире. А у тебя морда… ну точь-в-точь жабочка тухлыми лимонами объелась.
Байхин провел пятерней по лицу, не столько утерев грязь, сколько пуще ее размазав, поднял на Хэсситая подчеркнуто невинный взор и ослепительно улыбнулся.
– Вот так, Наставник? – безмятежно поинтересовался он, намеренно выделяя последнее слово.
– Ах ты паршивец! – выдохнул Хэсситай и расхохотался.
Ничего не скажешь, поддел его мальчишка здорово. Знает, обормот, хорошо знает, как не любит Хэсситай, чтобы его величали наставником, – а попробуй тут рассердись, когда сам только что поучал: мол-де, киэн должен улыбаться, хочет он того или нет. Ладно, я ж тебе отсмею эту насмешку – не сейчас, так потом. Тебя это только на пользу пойдет.
Однако не только улыбаться, когда больно, но улыбаться так, чтобы рассеять в сердцах зрителей малейшую тревогу, – искусство сложное. Не далее как под вечер Байхину пришлось в этом убедиться.
Ступать по мягкой упругой земле было легко и приятно. Притаившаяся в высокой траве прохлада смягчала боль и отгоняла усталость. Но уже после полудня узкая тропинка стала расширяться и вскоре превратилась в твердую каменистую дорогу. Ее давно уже не мостили заново. Ветер и вода обнажили, а то и поразбросали мелкие камешки. Там и сям из земли остро выблескивали кремнистые обломки; их колкий блеск впивался в глаза, колкие края впивались в ноги. Хоть и не босиком шел Байхин – а далеко ли уковыляешь на больных ногах по торчащим камешкам? Прикусив губу, он все же плелся, не издав ни единой жалобы. Хэсситай то и дело поглядывал на него с беспокойством. Когда Байхин начал спотыкаться, Хэсситай остановил его.
– Довольно, – велел он. – Сворачивай.
– Так ведь в город – прямо, – задыхаясь, возразил Байхин. По его лицу, покрытому дорожной пылью, катился пот, подчеркивая причудливые загогулины.
– Не дойдешь ты до города. Тут неподалеку село небольшое есть, в нем и остановимся. Завтра в город пойдем… или послезавтра. Как получится. – Хэсситай свирепо уставился на юношу, словно в предчувствии возражений.
Но Байхин и не думал возражать. Возможность в самом скором времени дать отдых натруженным ногам казалась ему столь соблазнительной, что он без колебаний свернул в указанную Хэсситаем сторону и даже зашагал довольно бодро – откуда только силы взялись! Однако хватило их ненадолго: при виде села оживление разом покинуло Байхина, и он едва дотащился следом за Хэсситаем до стоящего на околице домика, хозяин которого содержал и винное заведение, и трапезное, а заодно и принимал на постой нечастых мимохожих путников.
На дверь домика Байхин воззрился, словно это и не дверь была, а чудодейственное зелье, способное разом унять любую боль, а заодно и пробудить в нем небывалые способности к избранному ремеслу. И напрасно воззрился: дверь была заперта. Слугам здешний хозяин не доверял напрочь, а разорваться между постояльцами и едоками не мог никак. Поздним вечером, когда посетители, умиротворенно поглаживая себя по изрядно отяжелевшим от сытной еды животикам, отбывали восвояси, хозяин снимал засов с двери – но сейчас, средь бела дня, попасть внутрь можно было исключительно через подвальчик, где и происходило поглощение еды и выпивки. Приспособить под трапезную именно подвал с отдельным входом хозяин тоже от ума надумал: если кто желает не на постой определиться, а просто отобедать, незачем ему по дороге к трапезной по жилым комнатам шляться – не вышло бы из таких праздных шатаний какой-нибудь беды. Присмотреть ведь за домом, покуда хозяин едоков потчует, некому…
Словом, путь в комнату, где можно скинуть котомку с плеч и растянуться на постели, проходил через подвал. Вот на подвальной-то лестнице с Байхином и приключилась неприятность.
Никогда прежде Байхин не уставал настолько, чтобы под ним ноги разъезжались. Колени вело в сторону, мышцы от боли и утомления словно превратились в студень, сотрясаемый непрерывной неуемной дрожью. На таких ногах каждый шаг надо с оглядкой делать, в особенности по ветхой подвальной лестнице с чуть скошенными вовнутрь ступеньками. Да ведь разве разглядишь что после яркого солнечного света в подвальном полумраке! Байхин шагнул почти вслепую, оступился и загремел вниз по лестнице.
Уже летя кубарем вниз, кое-как подобраться он успел: хоть что-то да значит воинская выучка. Только поэтому он ухитрился не сломать себе ни одной косточки, хотя грохоту наделал немало: все до единого едоки повскакали, когда Байхин, пытаясь замедлить падение, ухватился за здоровенную ножку обеденного стола. Впоследствии он долго дивился, как это ему еще руку из плеча не вынесло, – хотя куда более странно, что и стол устоял. Зато с него повалились всякие миски-плошки, а их содержимое выплеснулось кому во что.
– Эй, ты живой? – встревоженно спросил кто-то – судя по голосу, Хэсситай. Убедиться в этом воочию Байхину мешали остатки чьего-то обеда. Байхин мотнул головой, и обед звучно шлепнулся наземь.
– Живой, – удивленно прокомментировал Байхиновы попытки смигнуть остывшую подливку некто незнакомый. – Моргает.
