Александр Шленский - Вяленый пидор
– Не надо свет включать, а то он ко мне не выйдет. Я позвать его хочу.
– Как это позвать? – спросил Миша.
– Ну так. Я ж тебе говорил, что душа его рядом ходит. Пока его не схоронили, не может она уйти далеко. А знаешь, Мишенька, ведь Витька мой поэтом был. Его даже книжку стихов напечатали, вот как. Ты сядь в уголочке, а я его позову, ладно?
Миша проковылял на своих старческих ногах к ближайшей ванне и уселся на ее широкий бетонный край. А его спутник прошел подальше в центр, а затем встал и застыл в напряженной позе. Он ничего не говорил, ничего не делал, но Мише вдруг показалось, что из подвала начали выкачивать воздух вместе с теми тихими звуками, которые в нем присутствовали. Тишина и пустота сгущались невыносимо, и в тот момент, когда это сгущение достигло предела, под сводом подвала неожиданно громыхнули слова:
Курьерский поезд не поймет
Подрельсовой, гудящей
Закопанной тоски угрюмых шпал…
Зачем ко мне явился
Ты?
Я тебя не звал…
– Витенька! – робко позвал сына Вяленый молодым Мишиным голосом.
– Ну что, сучий папаша, явился из пизды на лыжах! С дружбаном моим пришел, да еще шкурой с ним поменялся! Хитер, бля, хитер!
– Витенька, прости родной, не серчай на меня… – послышалось в ответ, – я к тебе повиниться пришел.
– Хули ты теперь винишься, пенек обоссанный! Ты зачем мою шкуру могильным червям не скормил? Зачем меня без благодати оставил?
– Прости, Витюша! Хочешь, мою шкуру забери. Мне ведь все равно, выйду я отсюда или нет – только бы тебе помочь.
– Обе заберу! – прогрохотало в ответ.
– Поимей сердце, Витька, возьми меня одного! Не губи друга, пожалей дружка, Витька, Витюшенька!
– А хуй тебе не сало?! А пизда не ветчина?! Он меня пожалел? Резал меня, сука, резвее всех! Должок за ним остался, пора отдавать.
Миша увидел, как за спиной его товарища выросла неясная тень. Это не была фигура живого человека. Кожа свисала лоскутами, и потоки формалиновой жижи лились на пол.
– Ну давай обнимемся, папаша хуев!
И две неживые руки обхватили фигуру юноши. При этом одна из них издевательски похлопывала его по спине, а вторая тихонько полезла в карман куртки и возвратилась оттуда, держа нож с открытым лезвием, которым еще недавно старик Вяленый чистил луковицу и нарезал ее как лимон.
Когда мгновенья так малы,
Когда мгновенья так малы,
Ты прохрипишь «Врешь!»
И вынешь нож
И обагришь полы,
Когда мгновенья
Так дьявольски малы.
На этот раз стихи не громыхали под потолком, а было такое ощущение, словно кто-то произнес их внутри головы. Миша не заметил момента, когда был нанесен удар, но увидел, как потемнела куртка, в которой он с утра отправился в институт, а вслед за тем тот, кого он всю жизнь видел как отражение в зеркале и помнил еще маленьким мальчиком, пошатнулся, сделал два неверных, словно бы пьяных шага, и перевалившись через борт огромной ванны, с тяжелым плеском упал в формалиновый раствор и остался там лежать без движения.
Миша закрыл глаза. Ощущение вечного тепла еще усилилось в его внутреннем мире. Только что на свете не стало того, в чьей голове было специальное окно для наблюдения внутренней погоды, да и само понятие погоды потеряло смысл. Тепло было вечным, тепло было повсюду. Кто-то рядом страдал от отсутствия благодати, его окружал вечный лютый холод, и мгновенья его были малы. Миша не чувствовал злобы, не чувствовал страха к тому, кто только что убил его плоть. Напротив, он чувствовал острую жалость и был готов поделиться своим теплом и вечностью. И поэтому, когда он почувствовал, что ему в руку аккуратно вложили нож, на котором еще не успела запечься его, Мишина, кровь, он знал, что готов воспользоваться им именно так, как этого от него ждут.
Зачем я залез
В этот лес,
Неведом и нелюдим?
Укус скорпиона болезнен,
Но необходим.
Миша, не спеша, перенес слабую ногу через край ванны, за ней вторую, и улегшись в холодном, едком формалиновом растворе, приставил лезвие к горлу и изо всех сил нажал на рукоятку ножа. В голове вдруг отчетливо пронеслась знакомая странная фраза «вяленый пидор», а затем запоздалая боль острыми иглами впилась в уши и в затылок, постепенно рассыпаясь тысячами искр, тая и исчезая, пока не исчезла совсем.
Старик, лежащий в формалиновой ванне, еще некоторое время вздрагивал и хрипел, а когда он затих, неживая рука со свисающими лохмотьями кожи зачерпнула формалина из ванны, пролила его из ладони на застывшее старческое лицо и нежно прикоснулась к его щеке.
Не страдай, не жалей, не дыши,
Все на свете забудь,
Будь
Словно дремлющий воин
Спокоен
И останься со мною в тиши.
В подвале стало тихо и глухо, словно никто никогда туда не входил. Только синюшная лампа над лестницей – единственный и молчаливый свидетель – продолжала всхлипывать и дрожать.
* * *
А на другом конце города в другом подвале – в подвале котельной автопредприятия номер три – опустившийся забулдыга-кочегар суетливо наводил порядок, нарезал закуску, посматривал на кошелку, где прятались бутылки с выпивкой, и отчаянно ждал единственного друга. От нетерпения, тоски и какого-то мрачного предчувствия он нашел себе неожиданное занятие:
– Тьфу ты блядь, ну еб же твою!.. Проволовка ебучая… Опять вся нахуй скосоебилась!
Чалый уже в четвертый раз перевязывал заново уродливый проволочный каркас, пытаясь натянуть на него обрывок красного знамени, невесть когда украденного из какого-то красного уголка «на всякий случай». Он старательно подогнул выпиравший угол и еще раз обернул кумачовую тряпицу вокруг каркаса, закрепляя свободные концы ткани скрученной проволокой. Раза три-четыре он сильно укололся концом проволоки, и обильно проступившая кровь на пальцах казалась следами краски, полинявшей с яркой кумачовой материи.
Кочегар небрежно отер кровь об грязный свитер и любовно оглядел свое нелепое произведение:
– Ну вот и ебажурчик готов. Пьем с тобой, блядь, как хуй знает кто! Только и делов – водки напиздюриться… «Алкогольные, все мы алкогольные…» – передразнил кочегар Вяленого. Пиздить ты мне будешь!.. Сегодня мы с тобой как политические выпьем – под ебажуром, ебена мать!
На подвальной стене суетливо тикали невзрачные, пыльные часы-ходики; вместо давным-давно потерянной гири к ним был привешен огромный ржавый железнодорожный болт. Кочегар взглянул в очередной раз на темные стрелки и помрачнел:
– Эх, ну в рот тебя не ебать, сколько же тебя еще ждать, пидора! Вот блядь – один раз я тебя одного отпустил! Только приди! Хуй когда ты у меня еще куда нибудь один пойдешь!
Чалый сокрушенно швырнул «ебажур» на пол, обессиленно сел на корточки, оперев спину о глухо гудевшую стену, и долго оставался в полной неподвижности. Беспокойство стягивало грудь и ползало за шиворотом взад и вперед, как ползает голодный паук по паутине. Наконец Чалый не выдержал, встал и уже протянул руку к кошелке, чтобы отравить проклятого паука спиртом, но вдруг резко отдернул руку. Он почему-то подумал, что если он вот сейчас выпьет один, без Вяленого, то непременно накликает на него беду, и тот не придет никогда.
Кочегар встал, зачем-то покрутился по углам, и вдруг с облегчением хлопнул себя по лбу, вынул из дальнего угла высокую лестницу-стремянку, взял в руки уродливый абажур, взобрался наверх и стал прикреплять свой «ебажур» к громадному металлическому крюку, на котором уныло висел патрон с голой лампочкой. Чалый пропихнул лампочку внутрь самодельного абажура, и подвал плавно залило нехорошим красным тревожным светом. Паук только этого и ждал. Он тут же вылез из укрытия и снова стал ползать за шиворотом. Чалый длинно и замысловато выругался, слез со стремянки и отставил ее к стене. Ругательство помогло, но только частично. Паук остался под потолком. Он заполз под абажур, спрятался там и оставил на виду только две передние лапы, выжидательно и зловеще положив их на край проволочной паутины.
– Кыш, проклятый! – замахнулся на него кочегар кулаком, – вот Вяленый придет, и тебе сразу пиздец настанет.
Паук не отвечал ни слова, хотя несомненно все слышал и все понимал. И не только слышал и понимал, но еще и издевался. Часы-ходики на стене отсчитывали минуты и секунды впятеро дольше обыкновенных. Это чертов паук тянул к ним лапы из своей зловещей заабажурной засады и вытягивал душу из каждой секунды, пока она не рвалась и ее обрывки не улетали прочь. Но тут ходики выстреливали в подвал новую секунду, и паук снова начинал мучить и терзать ее, как муху в паутине, и так без конца.
Один раз Чалому посчастливилось слегка задремать, и паук на некоторые время перестал мучить секунды. Но стоило Чалому проснуться, как паук набросился на них с утроенной силой.
Сообразив, что паук затихает пока он спит, Чалый небрежно, как бы между прочим, потихоньку присел к стене и притворился спящим, чтобы обмануть паука. Паук и в самом деле притих, и Чалый кое-как задремал, но вскоре рывком проснулся от неожиданного и резкого укуса. Пока измученный кочегар спал, паук неслышно спустился с потолка, не торопясь выпустил жало, и подобравшись со стороны спины, глубоко вонзил его между лопаток. Паук ужалил не больно, и от того что не было больно, было еще мерзее. Гадливое ощущение от соприкосновения с гнусным паучьим жалом охватило судорогой все тело и не желало проходить.
