Уильям Гибсон - Все вечеринки завтрашнего дня
– Что значит "это художественный фильм"?
– Я подписала контракт. Они вылетели сюда этим утром. Что ты делаешь на этой верхотуре?
– Пытаюсь спать. — Шеветта перекатывается на другой бок, натянув на голову спальный мешок.
Райделл лежит, наблюдая за тем, как воздушный шарик подпрыгивает на своем поводке, пока, наконец, не исчезает.
Он садится и трет руками лицо. Выкатывается из мешка и неуклюже встает — голый мужчина с большой заплатой из серебристой непроницаемой пленки на ребрах. Интересно, на скольких телеэкранах он виден в эту секунду. Хромая, он топает к люку и лезет вниз, в темноту, где с облегчением прислоняется к стенке.
– Райделл?
Райделл вздрагивает. Это Кридмор, сидит на полу, подняв колени к подбородку и обхватив руками голову, мокрую на вид.
– Райделл, — говорит Кридмор, — есть выпить?
– Что ты делаешь на этой верхотуре, Бьюэлл?
– Сначала я залез в эту теплицу, ну, которая внизу. Я думал, там будет вода. Потом я понял, что сварюсь, как жопа каракатицы, ну и залез на эту верхотуру. Сучьи дети.
– Кто?
– Мне крышка, — продолжает Кридмор, не отвечая на вопрос. — Рэнди разорвал со мной контракт, а долбаный мост сгорел. Вот так дебют, а? Господи!
– Ты можешь сочинить про это песню, я так думаю.
Кридмор глядит на него снизу вверх в полнейшем отчаянии. Нервно сглатывает. Когда он вновь заговаривает, в голосе его ни следа акцента.
– Ты, правда, из Теннесси?
– Конечно, — отвечает Райделл.
– Мать твою, зачем я не оттуда, — говорит Кридмор, голос его тих, но эхом отдается внутри пустого деревянного ящика, солнечный свет пробивается через квадратную дырку над головой, освещая часть досок, два на четыре дюйма сечением, которые выложены в длину, чтобы пол был прочнее.
– А откуда ты, Бьюэлл? — спрашивает Райделл.
– Сукин ты сын, — отвечает Кридмор, снова с акцентом, — я из Нью-Джерси.
И начинает плакать.
Райделл снова влезает наверх, и потом, стоя на лестнице, высовывает голову и смотрит в сторону Сан-Франциско. Конец света, о котором твердил Лэйни, видимо, не случился.
Райделл переводит взгляд на спальный мешок, внутри него то, что он жаждет больше всего на свете, — та, которую хочет любить всю свою жизнь. Ветер меняется, шевелит его волосы, и когда он выходит на крышу, залитый солнечным светом, все еще слышно, как Кридмор рыдает внизу.
70. ВИЗИТ ВЕЖЛИВОСТИ
Взяв такси до "Трансамерики", он закрывает глаза и видит часы, которые вручил мальчику, — часы, время которых движется по черному циферблату, его собственное внутреннее время вырвалось на свободу, с мертвого якоря его сняла незнакомка, воссоздавшая для него облик Лизы. Стрелки часов вычерчивают орбиту радия, мгновение за мгновением. В это утро он видит спираль бесконечных возможностей, открытых, впрочем, не для него.
Мост, оставшийся за его спиной, — возможно, что навсегда, — это транспортное средство, достигшее конечной станции: соленый воздух, свалочный неон, отрывистые крики чаек. Здесь он краем глаза увидел кусочек жизни, которая, как он понял, вечна и бесконечна. Видимый беспорядок, организованный неким глубинным, неким немыслимым образом.
Возможно, он слишком долгое время пробыл наемником и сообщником тех, кто якобы правит миром. Тех, чьи мельницы мелют все более мелко, все более близко к какой-то невообразимой точке омега чистой информации, к какому-то чуду, которое вечно должно вот-вот произойти. Которое, подсказывает ему интуиция, явлено не будет, теперь уже — никогда, а если и будет, то совсем не в той форме, о которой мечтали его бывшие работодатели.
В атриуме отеля он описывает цель своего прихода как визит вежливости. Его разоружают, обыскивают, надевают наручники и по приказу Харвуда препровождают в лифт. Когда двери лифта бесшумно закрываются, он ощущает легкое чувство вины перед своими конвоирами за их возбуждение и неопытность, за то, что надели на него наручники спереди, а не сзади.
Еще до того, как скоростной лифт достигнет этажа, на котором находится офис Харвуда, он останется в одиночестве.
Он дотрагивается до пряжки пояса и думает о простом, но убийственно эффективном орудии между слоями изысканной итальянской телячьей кожи.
И существует в мгновении.
71. ЯМАДЗАКИ
Ямадзаки, мрачный и нервный, спускается в метро в час пик ранним утром в сопровождении громадного бритоголового, с изувеченным ухом австралийца.
– Ты знал, что он здесь? — спрашивает здоровяк.
– Он желал уединения, — говорит Ямадзаки, — мне очень жаль.
Ямадзаки ведет австралийца к картонному городу и указывает коробку Лэйни и вход в нее.
– Эта?
Ямадзаки кивает.
Австралиец достает нож, который беззвучно раздвигается от нажатия кнопки. Он вырезает верх ящика и поднимает его, будто крышку коробки с крупой, и Ямадзаки видит наклейки с Коди Харвудом.
Австралиец, будучи намного выше Ямадзаки, внимательно смотрит внутрь коробки. Сам Ямадзаки не решается туда посмотреть.
– От чего он бежал? — спрашивает австралиец.
Ямадзаки глядит снизу вверх в его маленькие, очень умные глазки, не идущие его тяжелому лицу.
– Ни от чего, — говорит Ямадзаки. — Он бежал навстречу чему-то.
Прибывший поезд в глубинах системы выпускает наверх, на улицу, по запасному пути теплый спертый воздух навстречу новому дню.
72. ФОНТЕЙН
Фонтейн выбирается из почерневших балок и бредет к Брайент-стрит с кувшином воды и парой сандвичей, выданных Красным Крестом. Там царит странная обстановка, уж очень похоже на фильмы-катастрофы. Они Фонтейну никогда не нравились. У медиа больше машин, чем у спасателей, хотя и тех там полно. Жертв удивительно мало, и он решает, что это связано с духом людей, живших на мосту: они всегда серьезно подходили к делу выживания и верили в неорганизованное сотрудничество. Может быть, думает он, ему никогда не узнать, что все это значило — в смысле причин и следствий, — хотя он уверен, что был свидетелем чего-то значительного.
Он хочет надеяться, что Шеветта и ее парень пробились, — впрочем, он полагает, что это именно так, и профессор исчез, ушел по делам, которыми занимаются люди вроде него, а об этих делах лучше вовсе не знать. Маршалла придется поставить в известность, что его чейн-ган пропал, но это все так, частности. Кто-то разбрызгал напротив лавки целый галлон этой штуки под названием "Килз" — на всякий случай, если липкая масса, оставленная выстрелом чейн-гана, вдруг окажется зараженной какой-нибудь опасной болезнью.
Он подходит к лавке, и до его слуха доносится шорох сметаемых стеклянных осколков. Фонтейн видит, что косолапый парень в больших белых ботинках проделал большую работу, даже расставил вещи на сохранившихся полках. Серебристый кусок железа, похожий на большой шейкер для коктейлей, занимает почетное место, возвышаясь над разбитой витриной между оловянными солдатиками и двумя вазами — изделиями окопного искусства, изготовленными из кайзеровских пушечных гильз.
– Куда она делась? — спрашивает Фонтейн, оглядываясь.
Парень перестает подметать, вздыхает, опирается на метлу и молчит.
– Улетела, а?
Парень кивает.
– Сандвичи, — говорит Фонтейн, протянув один из них парню. — Нам тут придется затянуть пояса на какое-то время. — Он вновь поднимает взгляд на серебряный сосуд. Откуда-то ему известно, что там ее нет — кем и чем бы она ни была. Сам сосуд стал историей — ни больше, ни меньше, чем грубые, но в своем роде элегантные вазы из пушечных гильз, выделанные в какой-то французской траншее. В этом тайна вещей.
– Фонтейн…
Обернувшись, он видит Клариссу, стоящую в дверях с сумкой в руках.
– Кларисса…
Беспокойство плещется в глубине ее глаз, зеленых, как море, или тревога, а может, забота.
– У тебя все нормально?
– Да, — говорит Фонтейн.
– Я думала, ты помер, Фонтейн.
– Нет.
– Я принесла еду.
– Дети в порядке?
– Им страшно, — отвечает она, — они с Турмалиной.
– С ней мне тоже было бы страшно.
Улыбка слегка касается ее губ. Она подходит к нему, отставив в сторону сумку. Ее губы мимолетом касаются его губ.
– Спасибо, — говорит он ей, приподнимая тяжелую сумку, откуда поднимаются приятные запахи. — Спасибо, Кларисса.
В глазах ее слезы.
– Подонок, — говорит она, — где мои куклы?
– Мне очень жаль, — отвечает он серьезно, как только может, — они стали жертвами страшного пожара. И они оба начинают смеяться.
73. СИЛЕНЦИО
– Где ты это нашел?
– Остров Сокровищ, — врет мальчик, передавая часы — солидную ржавую луковицу — через стеклянную витрину.
Силенцио пристально смотрит сквозь лупу на влажный бисквит из металла. Царапает ржавчину алмазным резцом.
– Нержавеющие, — соглашается он и знает, что парень поймет: "нержавеющие" — это прекрасно, хотя не так прекрасно, как "золотые". В общем, стоят, как нормальный обед.
