Мария Галина - Прощай, мой ангел
– А зачем в Нижний ходил?
– Попросили.
Ким теперь мне по гроб жизни... надо же, так подставить человека...
– Когда я был маленький, – оживленно разглагольствовал Себастиан, – мне казалось, что все так и надо... Люди на своем месте, мы, гранды, на своем. Но ведь это же не так, правда, Лесь?
– Не знаю, – устало сказал я, – это, знаешь ли, проходит... и с возрастом опять кажется, что так и надо. Шел бы ты лучше спать, малый. Тебе что-то нужно?
Я поймал себя на том, что обращаюсь к нему как к парню – почему-то мы всегда норовим приписать им мужской род... Может, потому, что у нас, у людей, власть всегда ассоциировалась с мужественностью? Они, кажется, и сами это ощущают – недаром же присваивают себе мужские имена.
– Нет, – сказал Себастиан, – ничего не надо... немножко неудобно будет, но ничего...
Он неловко поднялся, чуть не опрокинув табурет, и отправился в детскую. Я подождал, пока за ним не захлопнется дверь, и начал, наконец, копаться в холодильнике в поисках съестного. Вальки нет, и холодильник пустой, подумал я.
Валька была.
Она стояла в дверях, угрожающе уперев руки в бока.
Я не слышал, как она вошла. Небось, теща накрутила – она как-то умудрялась будить в Вальке худшие черты характера. Вот и сейчас: должно быть, ее и впрямь обуял один из этих ее приступов ревности, и она решила нагрянуть с полуночной инспекцией. Чтоб уж наверняка...
Я растерянно сказал:
– Привет.
– Привет, – холодно отозвалась она. – Ты, похоже, не один?
– Вовсе нет, – торопливо ответил я, – во всяком случае...
– Как же, – она мрачно усмехнулась, окинув меня презрительным взглядом, – так я и поверила...
Я уже понял, к чему все идет, и встал, чтобы преградить ей дорогу, но она развернулась на каблуках и решительным шагом направилась в спальню. И тут же наткнулась на Себастиана, который, высунув голову в коридор, с интересом наблюдал за развитием событий.
– Вот так-так! – брезгливо произнесла Валька.
– Погоди, – торопливо сказал я, – сейчас я тебе все...
Но она уже отодвинула меня и решительным шагом двинулась в комнату. На миг она замерла, потом обернулась ко мне – лицо ее перекосила гримаса отвращения.
– Значит, пока я там твоему сыну сопли утираю, ты вот что... – горло у нее перехватило, и оттого голос звучал устрашающе, – ах ты... мерзавец, подонок, извращенец поганый...
– Ты совсем не...
– С мажорами он балуется... Господи, уж лучше бы ты бабу привел...
– Но это...
Но она уже закусила удила.
– Мерзавец! – Она заплакала так, что плечи затряслись. – Ах, какой же ты мерзавец! Подонок...
– Валечка, но это же совсем не...
Тут вмешался этот идиот:
– Послушайте, я только хотел...
Тут Валька развернулась и изо всех сил вмазала мне по морде. Пока я очумело мотал головой, она развернулась и выскочила в коридор, я слышал, как простучали, сбегая по лестнице, каблучки. Оттолкнул неуверенно топтавшегося в прихожей Себастиана и выбежал наружу. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как мигнули сигнальные огни отъезжающей от подъезда машины. Какое-то время я еще бежал за ней, размахивая руками, потом развернулся и побрел обратно.
Себастиан все еще стоял в коридоре.
– Уехала? – сочувственно спросил он.
– А то... – устало ответил я.
– Лесь, – нерешительно сказал он, – мне очень жаль, я...
– Вон отсюда! – Я устало вздохнул и прикрыл глаза. – Демократ недорезанный...
* * *
Киму я позвонил рано утром – тот сразу взял трубку, видно, полночи провел на ногах. Неужто и впрямь из-за кота этого?
– Ну что? – спросил он торопливо.
– А пропади ты пропадом...
Он понял правильно.
– Ох, спасибо, Лесь. Я тебе по гроб жизни...
– Это уж точно, – кисло сказал я. – Слушай, мне на службу... Давай у Золотых-Ворот...
– Я уже, – булькнула трубка, – уже иду.
Вечером поеду в Осокорки, подумал я, может, к вечеру она отойдет...
Пакетик я засунул в корешок «Объединенной истории» – тоже мне, конспирация. Заглянул в зеркало в коридоре и очень себе не понравился. Все... больше никто у меня ни о чем просить не будет! То есть... всем буду отказывать...
Опорные бревна Ворот истлели в незапамятные времена и были заменены декоративными бетонными брусами – кажется, горбуновский проект... Чудовищная получилась конструкция, но Городской Совет утвердил... Ничего удивительного – там почти сплошь мажоры сидят. Рядом громоздился памятник князю Василию – крылья у национального героя были раза в два мощнее нормальных – художественное преувеличение. Вот так Горбунов и пролез наверх: он им на парадных портретах крылья подрисовывал... вроде чуть-чуть, а все равно совсем по-другому смотрится. У них, у мажоров, свои комплексы...
Ким уже топтался рядом с Василием – никакого сравнения! Да, жалок человек!
Я протянул ему «Объединенную историю».
– Возьми... почитай...
– Ох, спасибо, Лесь, – повторил он. Потом нерешительно добавил: – Сколько с меня?
– Век не расплатишься, дурень...
– Ну, все-таки, сколько?
Я назвал цифру.
Он помолчал, потом робко проговорил:
– Я частями, ладно?
– Ладно... Ты хоть что-то сделал?
– А как же! – Он оживился. – Сделал! С Китаем у меня интересная штука получается, такой, понимаешь, Китай... А уж народу! Ты прав был, Лесь, – тут не в жратве дело... Что-то тут другое.
– Наличие еще одного разумного вида уже само по себе способно сдерживать рост населения, – сказал я. – А Европа как там?
– Европу я пока не трогал. А степняки все равно прут. Так я пойду? Пока вызовов еще нет, а?
– Валяй... – И, когда он уже торопливо двинулся прочь, окликнул его: – Эй, а кота-то как зовут?
– Васька, – ответил он, не оборачиваясь.
* * *
Я было двинулся к себе, но на вахте меня задержал Тимофеич.
– Тут Георгий звонил. Так он просил зайти.
– Когда?
У меня по спине пополз неприятный холодок.
– Полчаса как, – сказал Тимофеич. – Он так и сказал: как появится, пусть сразу зайдет...
И я поперся в Административное здание...
Кабинет Окружного Попечителя располагался на шестом этаже – я умучился, пока дошел. Лестница была крутая, лифтом я не мог воспользоваться: просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.
Раздвижная дверь была закрыта, сквозь матовые стекла проглядывал смутный силуэт – в кабинете горел верхний свет.
Постучал и, услышав приглушенное «входите», закрыл за собой дверь.
– Вызывали? – спросил я как можно нейтральнее.
– Да, – сказал Гарик, – вызывал. Извини, если оторвал...
Неужели пронюхал, подумал я. Сколько ни внушал себе, что ничем таким, собственно, я и не занимаюсь, ощущение нечистой совести все равно не проходило.
– Ничего... я только пришел.
– Тем более, – гуманно заметил Гарик, – как там твои? Валентина?
То ли он и впрямь всех подопечных по именам помнил, даже их домочадцев, то ли досье просмотрел... скорее, второе...
Я невыразительно сказал:
– Ничего.
– Как Вовка? Сколько ему?
– Семь будет. – Я все гадал, что ему, собственно, надо.
– Говорят, ты в Нижний вчера ходил, – мимоходом заметил Гарик.
Вот оно что...
– Ну, ходил... Однокурсника своего навещал. А откуда, собственно...
– Ну что ты, Лесь, – укоризненно произнес Гарик, – как маленький.
Я так с Вовкой разговариваю. Чтобы, не приведи Господь, не подумал, что с ним обращаются снисходительно.
– Знаю я твоего Шевчука... слышал...
– А слышал, так чего тебе от меня надо? – сухо сказал я. – Сами и разбирайтесь. Затравили человека... парень такие надежды подавал...
– Да ладно тебе, – примирительно заметил Гарик. – Чего разбушевался? Шевчук – диссидент, тоже мне, новость. А то я не знал. Все вы – диссиденты. Кто явный, кто скрытый.
– Ты за всех-то не расписывайся. Есть же индекс толерантности...
– Брось, Лесь... Мы с тобой оба отлично знаем, что такое индекс толерантности – как надо, так и сделаем. Америка... – Гарик вздохнул, – да там исторически сложилось: ее же на паритетных началах осваивали... Считай, с нуля начинали... И то, знаешь... У них там свои комплексы – индейцев повывели, теперь каются, волосы на себе рвут. Я, что ли, против равноправия? Нечего из меня палача народов делать. Но нельзя же сразу вожжи распускать – это уже не демократия, милый мой, это анархия... А эти пустозвоны... Ну, собираются они там, в галерее этой, митингуют... А то я не знал. Не в этом, Лесь, дело... За малого я и вправду беспокоюсь – потомок моего согнездника, как-никак... Вот уж ему там точно делать нечего. Повлияй на него, а? Не игрушки же.
– Ну, – я помялся, – не знаю...
– Так сколько, ты сказал, Вовке? – спросил Попечитель. Глаза у него были сплошь черные – ни зрачков, ни радужки. У них у всех такие. – Семь?
Я стиснул зубы и промолчал.
– Тесты он этой осенью сдает? – Он вздохнул. – Талантливый мальчик. До меня доходили слухи. Низкая толерантность, но талантливый... Но низкая толерантность...
