Уильям Гибсон - Все вечеринки завтрашнего дня
В один распрекрасный день он разгребется со своей жизнью. У него будет дом, красота, как в "Счастливом драконе". Везде свет, как у них, и еще он надыбает этих летающих камер, как у тех сучек с фургоном. Он будет заглядывать всем в задницу, и никто не устроит ему разборок.
Чип надо показать, когда подходишь к парадному входу, если держишь чип в руке, помашешь перед носом охранника, он тебя впустит. Он должен убедиться, что ты тоже в игре, а не вор какой-нибудь. Бумзилла давно это просек.
Сегодня вечером все по-другому. У главного входа в "Дракон" здоровенный белый фургон. Самый большой, самый белый фургон, какой он когда-нибудь видал. Никаких надписей, кроме номера тачки из Северной Калифорнии, рядом стоит пара охранников. Бумзилле интересно, не на нем ли привозят новые игры? Никогда не видал такого фургона.
И вот он уже в дверях, предъявляет чип и идет для начала, как обычно, за леденцами.
Бумзилла любит этот японский леденец, эту маленькую химлабораторию. Смешиваешь разные компоненты, эта штука шипит, нагревается, а потом остывает. Берешь, выдавливаешь в формочку, и — гляди-ка ты! — оно уже твердое. Когда его ешь, оно просто как леденец, но Бумзилле нравится сам процесс.
Он покупает шесть штук, злится, что нет с виноградным вкусом, и парочку шоколадок. Долго прикалывается на аппарат, который делает журналы на заказ, смотрит на экранах всякое дерьмо, из которого можно слепить свой личный журнал. Потом — в дальний отдел магазина, купить лапши, типа просто добавь воды и тяни за макаронину.
Решая, что лучше — лапша с говядиной или курицей, он замечает, что разобрана целая секция "драконовской" стенки. Между "ГлобЭкс" и кассовым аппаратом.
Ага, так вот почему здесь белый фургон, видно, здесь будут ставить какую-то новую хрень, и чешет в затылке — а может, это игровой автомат?
Белые люди в белых хлопковых костюмах демонтируют стену.
Он смотрит на них, потом идет обратно к главному входу, показывает ту дрянь, что успел набрать. Кассир катает по окошку на поверхности своей стойки, которое как калькулятор, это дерьмо, берет у Бумзиллы чип и — вжик! — счету конец. Вот и ушли его дерьмовые деньги…
Он выходит с кульком на улицу, в полутьме находит поребрик, чтобы присесть. Сейчас он начнет готовить первый из шести леденцов. Красный.
Он смотрит на экраны главного входа, у которого стоит белый фургон, и видит точно такие фургоны почти что на всех экранах. Значит, сейчас во всем мире у "Счастливых драконов" торчат эти белые фургоны, а стало быть, нынче ночью везде установят какую-то новую хрень.
Бумзилла вскрывает коробочку с леденцом и изучает многословные, но абсолютно непонятные инструкции.
Надо делать все правильно.
38. "ВИНСЕНТ ЧЕРНАЯ МОЛНИЯ"
Должно быть, Фонтейнова лавка — вот эта, фиолетовая, узкая, с высоким окном, законопаченным таким количеством силикона, что хватило бы на обмазку целого свадебного торта. Весь фасад был когда-то выкрашен нудной фиолетовой краской, теперь облупившейся из-за дождей и солнца; она смутно помнила, что раньше здесь торговали подержанной одеждой, что ли. Фиолетовым было решительно все: потеки силикона, процессоры, прибитые к старой деревянной двери со вставленными сверху окошками.
Если это действительно лавка Фонтейна, то он не побеспокоился дать ей название — впрочем, это вполне в его духе. И кучка предметов, лежащих в окне под лучом старинного "Тензора", тоже была в его духе: несколько старомодных наручных часов с проржавевшими циферблатами, большой складной нож с костяной рукояткой, отполированной до блеска, и огромный уродливый телефон, обтянуты и складчатой черной резиной. Фонтейн был помешан на старых вещах и раньше, бывало, притаскивал разную рухлядь, показывал ее Скиннеру.
Иногда ей казалось, что он это делал лишь для того, чтобы "завести" старика, чтобы вытянуть из него истории. Скиннер был молчуном, но, крутя и вертя в руках какое-нибудь ветхое Фонтейново сокровище, он порой начинал рассказывать, и тогда Фонтейн садился и слушал, время от времени согласно кивая, будто истории подтверждали какие-то его давние подозрения.
Зная о прошлой жизни Скиннера, Фонтейн принимался сам изучать предмет с новым любопытством, задавать вопросы.
Ей казалось, Фонтейн живет в мире вещей — мире вещей, сделанных людьми, с их помощью ему легче приблизиться к людям. Если Скиннер не мог рассказать ему историю какой-нибудь штуки, он выдумывал собственную, по особым приметам вычитывал предназначение вещи из ее формы, судил о ее применении. Казалось, это его утешает.
Для Фонтейна все имело историю. Каждый предмет, каждая деталь, составляющая существующий мир. Многоголосый хор, прошлое, что живет во всем, море, волны которого раскачивают корабль настоящего. Когда он строил для Скиннера фуникулер, лифт, который полз по канату к верхушке наклонной железной башни, — тогда поясница у Скиннера разболелась настолько, что он уже не мог взбираться вверх с прежней легкостью, — Фонтейн имел наготове историю о происхождении каждой детали. Он сплел эти истории вместе, пустил электричество: тележка подъезжала, клацая, к люку в полу стариковской комнаты.
Сейчас Шеветта стоит здесь, рассматривая в витрине часы с порыжевшими циферблатами и неподвижными стрелками, она боится истории.
Потому что знает: Фонтейн определит ее историю совершенно по-своему, и это будет история, которой ей не избежать.
Сквозь дверное стекло, достаточно толстое, преломляясь, словно сквозь воду, в дальнем конце лавки горят огни. Туда ведет неприкрытая дверь.
"CLOSED/CERRADO" — сообщает картонка с загнутыми уголками, висящая за стеклом на крючке с присоской, какие встречаются в душевых комнатах.
Шеветта стучится.
Почти сразу первая дверь открывается, чья-то фигура маячит на фоне яркого света.
– Эй, Фонтейн! Это я, Шеветта.
Фигура, шаркая, приближается, это действительно он — угловатый чернокожий с седеющими волосами, скрученными в несимметричные косички, которые висят, как веточки пыльного комнатного растения, вянущего без воды. Когда он огибает тускло отблескивающую стеклянную витрину, она замечает в его руке пистолет устаревшей модели, с крутящимся барабаном, одна пуля на выстрел.
– Фонтейн? Это я…
Он замирает у стойки, смотрит. Делает шаг вперед. Опускает ствол.
– Шеветта?
– Да.
– Подожди. — Он подходит ближе и пристально смотрит на нее, потом вглядывается в темноту за ней. — Ты одна?
– Да, — говорит она, тоже оглядываясь.
– Подожди… — лязг замков, снимаемых засовов, наконец дверь открывается, и он изумленно таращится на нее. — Ты вернулась.
– Как ты, Фонтейн?
– Прекрасно, — говорит он, — прекрасно. — Он делает шаг назад. — Заходи.
Она входит. Запах машинного масла, политуры, убежавшего кофе. Тысяча разных вещей угадываются в темноте с рифа истории Фонтейна.
– А я-то думал, что ты в Эл-Эй.
– Была. Вернулась…
Он закрывает дверь и запирает ее — процесс сложный, но он справляется с ним и в темноте, и, может быть, даже во сне.
– Старик помер. Ты знаешь об этом?
– Знаю, — говорит она. — Отчего?
– Совсем дряхлый стал, — говорит он, убирая в карман пистолет. — Не мог однажды встать с постели. Свернулся калачиком, как младенец. Кларисса ходила, нянчилась с ним. Она, Кларисса, сиделкой раньше была. Говорит, когда кто отвернется к стене — считай, скоро помрет.
Шеветте мучительно хочется что-то сказать, но слова не идут.
– Эй, подруга, мне нравится твоя стрижка, — говорит Фонтейн, рассматривая ее. — Не такая колючая, как прежде.
***
– Все меняется, — говорит Фонтейн, имея в виду мост и его население.
Он рассказывает ей о новой моде строить магазины, чаще всего — не на деньги людей с моста; о том, что владельцы нанимают людей, чтобы те жили в этих лавках и охраняли чужую собственность.
– Этот "Счастливый дракон", например, — говорит он, держа обеими руками белую фарфоровую кружку с горьким густым кофе, — стоит там потому, что кто-то решил сделать на нас деньги. Туристы там покупают все подряд, потом идут на нас поглазеть. Раньше такого ни за что бы не было.
– А как ты думаешь, отчего все так изменилось?
– Да не отчего, само по себе, — отвечает он. — У всего есть срок.
– А Скиннер? — спрашивает она. — Он здесь жил всю жизнь, разве нет? В смысле, когда все было так, как было. С самого начала. С тех пор, как построили мост.
– Ну не всю жизнь. Только под конец. Вот эта куртка, которая на тебе, он ее в Англии купил, когда был молодой. Он там жил и гонял на мотоциклах. Он мне рассказывал. Гонял на них до самой Шотландии, все на свете объездил на очень старых мотоциклах.
– Да, он однажды рассказывал что-то такое. Потом он вроде вернулся сюда, и случился Первый толчок. Мост разрушился. Вскоре он и поселился здесь.
– Вот, — говорит Фонтейн, — я тебе кое-что покажу. — Он открывает шкафчик. Вынимает оттуда клинок с рукояткой из позеленевшей меди с чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен. Лезвие из дамасской стали все в патине темных узоров.
