Дэвид Линдсей - Путешествие к Арктуру
Эта пещера была домом Пейно и Джойвинд. Внутри стоял мрак. Хозяин взял раковину и, наполнив ее жидкостью из колодца, небрежно обрызгал песчаный пол пещеры. Зеленоватый фосфоресцирующий свет постепенно заполнил всю пещеру и продолжал освещать ее все время, пока они находились там. Мебели не было. Несколько высушенных, похожих на папоротник листьев служили ложем.
Едва они вошли, Джойвинд упала в изнеможении. Ее муж ухаживал за ней со спокойной заботой. Он омыл ее лицо, поднес питье к губам, вливал свою энергию с помощью магна и наконец уложил ее, чтобы она выспалась. При виде благородной женщины, так страдающей из-за него, Маскалл огорчился.
Пейно, однако, попытался его успокоить:
– Это действительно было очень далекое, трудное двойное путешествие, но в будущем оно облегчит ей все другие путешествия... Такова природа жертвы.
– Я не могу понять, как я смог проделать утром такой путь, – сказал Маскалл, – а она прошла его дважды.
– В ее венах течет не кровь, а любовь, поэтому она так сильна.
– Ты знаешь, она поделилась со мной?
– Иначе ты не смог бы даже начать путь.
– Я этого никогда не забуду.
Расслабляющая дневная жара снаружи пещеры, ее светлый вход, прохладное уединение внутри, бледно-зеленое свечение – все приглашало Маскалла ко сну. Но любопытство взяло верх над усталостью.
– Наш разговор не помешает ей?
– Нет.
– А как ты себя чувствуешь?
– Мне нужно немного поспать. Но гораздо важнее, ты услышал кое-что о твоей новой жизни. Она не столь невинна и идиллична. Если ты решил пройти через это, тебя нужно предупредить об опасностях.
– О, я так и думал. Как мы поступим – должен ли я задавать вопросы, или ты расскажешь мне о том, что считаешь самым важным?
Пейно жестом пригласил Маскалла сесть на кучу папоротника, а сам прилег, облокотившись на руку и вытянув ноги.
– Я расскажу тебе о некоторых случаях моей жизни. Из них ты начнешь понимать, в какого рода место попал.
– Я буду признателен, – сказал Маскалл, приготовившись слушать.
Пейно помолчал секунду-другую, а затем спокойным, размеренным, но благожелательным голосом начал свое повествование.
РАССКАЗ ПЕЙНО
«Самые ранние мои воспоминания относятся к тому времени, когда в трехлетнем возрасте (что соответствует вашим пятнадцати годам, но мы тут развиваемся медленнее) мои отец и мать взяли меня, чтобы повидаться с Брудвиолом, мудрейшим человеком на Тормансе. Он жил в огромном Уомфлэшском лесу. Три дня мы шли среди деревьев, ночами спали. По мере продвижения деревья становились все выше, пока верхушки не скрылись из глаз. Стволы были темно-красного цвета, а листья бледно-ульфировыми. Мой отец все время останавливался и думал. Если его не отвлечь, он полдня простоял бы в глубокой задумчивости. Моя мать, родом из Пулиндреда, была человеком иного сорта. Она была красива, великодушна, обаятельна – но и деятельна тоже. Она все время его подгоняла. Это приводило к постоянным спорам, а я от этого страдал. На четвертый день мы прошли через ту часть леса, которая граничит с Топящим морем. В море этом полно участков воды, которая не выдерживает веса человека, а поскольку эти легкие места по виду не отличается от остальных, пересекать его опасно. Отец показал на неясный контур на горизонте и сказал, что это остров Свейлона. Люди иногда отправляются туда, но ни один не вернулся. Вечером того же дня мы нашли Брудвиола, стоявшего в глубокой болотистой яме в лесу, со всех сторон окруженной деревьями высотой триста футов. Это был большой, корявый, шершавый, морщинистый, крепкий старик. Ему в то время было сто двадцать наших лет, или почти шестьсот ваших. Тело его было трехсторонним: три ноги, три руки и шесть глаз, расположенных на равном расстоянии вокруг всей головы. Они придавали ему выражение бдительности и проницательности. Он стоял в каком-то трансе. Позже я слышал такое его высказывание: «Лежать значит спать; сидеть значит мечтать; стоять значит думать». Мой отец заразился от него и впал в размышление, но мать окончательно разбудила обоих. Брудвиол свирепо нахмурился и зло спросил, что ей нужно. И тут я тоже впервые узнал цель нашего путешествия. Я был чудом – я, так сказать, не имел пола. Это тревожило моих родителей, и они хотели посоветоваться с мудрейшим из людей.
Лицо старого Брудвиола разгладилось, и он сказал:
– Это, пожалуй, будет не очень трудно, я объясняю это чудо. Каждый мужчина и каждая женщина среди нас – ходячий убийца. Если это мужчина, он боролся и убивал женщину, родившуюся в одном с ним теле – если это женщина, она убила мужчину. Но в этом ребенке борьба еще продолжается.
– И как положить ей конец? – спросила моя мать.
– Пусть ребенок направит свою волю на поле битвы и обретет тот пол, который хочет.
– Ты конечно хочешь быть мужчиной, не так ли? – горячо спросила меня мать.
– Тогда мне придется убить твою дочь, а это было бы преступлением.
Что-то в моем тоне привлекло внимание Брудвиола.
– Сказано не себялюбиво, но великодушно. Следовательно, это должен был произнести мужчина, и вам не нужно больше тревожиться. Еще прежде, чем вы вернетесь домой, этот ребенок станет мальчиком.
Отец ушел куда-то в сторону и исчез из вида, а мать низко склонилась перед Брудвиолом и стояла так минут десять, и все это время он доброжелательно смотрел на нее.
Я слышал, что вскоре после этого в той местности на несколько часов в день стал появляться Альпейн. Брудвиола охватила тоска, и он умер.
Его пророчество сбылось – прежде чем мы вернулись домой, я познал стыд. Но потом, в последующие годы, пытаясь понять свою собственную природу, я часто размышлял над его словами; и я пришел к заключению, что хотя он и был мудрейшим из людей, в этом случае он все же был не совсем прав. Между мной и моей сестрой-близнецом, заключенными в одном теле, никогда не было битвы, а инстинктивное благоговение перед жизнью удерживало нас обоих от борьбы за существование. У нее был более сильный характер, и она пожертвовала собой – хоть и бессознательно – ради меня.
Когда я это осознал, я дал зарок никогда не есть и не уничтожать ничего, в чем есть жизнь, и с тех пор я его держу.
Я был еще не вполне взрослым, когда умер мой отец. Вскоре последовала смерть матери, и ассоциации, связанные с теми местами, стали для меня непереносимы. Поэтому я решил отправиться в страну моей матери, где, по ее рассказам, природа была наиболее священной и безлюдной.
Одним жарким утром я пришел к гребню Создателя. Он зовется так то ли потому, что Создатель однажды прошел им, то ли из-за его колоссальных размеров. Это естественная дамба, длиной двадцать миль, соединяющая горы, окружающие мою родину, с Ифдон-Марестом. Внизу, на глубине от восьми до десяти тысяч футов, лежит долина – с каждой стороны ужасный обрыв. Ширина острой верхушки гребня обычно немногим больше фута. Гребень идет точно с севера на юг. Долина по правую руку была погружена в тень. Та, что слева, искрилась солнечным светом и росой. Несколько миль я в страхе шел по этой опасной тропе. Далеко на востоке долина замыкалась возвышенным плоскогорьем, соединяющим две цепи гор, но поднимавшимся выше самых высоких пиков. Оно зовется Сент-Левелс. Я никогда там не был, но слышал пару любопытных фактов относительно тамошних обитателей. Первый, что у них нет женщин; второй, что хотя они склонны к путешествиям в другие места, они никогда не перенимают обычаев людей, с которыми живут.
Вскоре у меня закружилась голова, и я долго лежал, вытянувшись во весь рост, вцепившись обеими руками в края тропы и широко открытыми глазами глядя на землю перед собой. Когда головокружение прошло, я почувствовал себя другим человеком и стал веселым и самодовольным. Примерно на полдороге я издали увидел, что кто-то приближается ко мне. От этого в мое сердце вновь поселился страх, так как я не понимал, как мы сможем разойтись. Однако я медленно шел дальше, и вскоре мы сблизились настолько, что я смог узнать идущего. Это был Слофорк, которого звали колдуном. Я никогда раньше не встречался с ним, но узнал его по некоторым характерным чертам. Он был ярко-желтого цвета и обладал очень длинным, похожим на хобот, носом, который, по-видимому, был полезным органом, но красоты, в моем понимании, ему не прибавлял. Его окрестили «колдуном» за его дивное умение выращивать конечности и органы. Рассказывают, что как-то вечером он медленно отпилил себе ногу тупым камнем и два дня лежал в страшных муках, пока росла новая нога. Его не считали мудрецом, но на него находили периодические вспышки проницательности и отваги, с которыми никто не мог сравниться.
Мы сели лицом друг к другу примерно в двух ярдах.
– Кто из нас перешагнет через другого? – спросил Слофорк. Он вел себя спокойно, как спокоен был этот день, но для моей юной натуры в нем был скрыт ужас. Я улыбнулся ему, но унижаться не хотел. Так мы продолжали сидеть, совершенно дружелюбно, в течение многих минут.
