Агата Кристи - Серебряное зеркало и другие таинственные истории
9 февраля. Лишь сегодня я рассказал доктору о том, что видел. До сих пор он не позволял мне говорить о таких вещах. Он выслушал меня очень внимательно.
— Все это не напоминает вам какой-нибудь известный исторический эпизод? — спросил он с подозрением в глазах.
Я заверил его, что плохо знаю историю.
— Не догадываетесь ли вы, откуда взялось это зеркало и кому оно принадлежало? — продолжал он.
— А вы? — спросил я, поскольку мне почудилось особое значение в его словах.
— Это невероятно, — ответил он, — и все же — какое другое объяснение можно найти?.. Сцены, описанные вами раньше, уже внушили мне определенные догадки. Но теперь эти догадки перешли в уверенность. Вечером я принесу вам кое-какие записи на этот счет.
Позднее. Он только что оставил меня. Позвольте мне привести здесь его слова настолько точно, насколько я могу их припомнить. Он начал с того, что положил на мою кровать несколько пыльных старых томов.
— На досуге загляните в эти книги, — сказал он. — Я нашел в них сведения, которые вы можете подтвердить. Не приходится сомневаться, что вы видели убийство Риччио, совершенное шотландской знатью в марте 1566 года в присутствии Марии. Вы совершенно точно описали женщину: высокий лоб, тяжелые веки и при этом необычайной красоты лицо. Едва ли это описание можно отнести к двум разным людям. Рослый юноша — муж королевы, Дарнлей. Риччио, как повествует хроника, «был одет в широкий парчовый наряд с опушкой из темно-красного бархата». Ваш «свирепый человек с глубоко запавшими глазами» — Ратвен, который только что поднялся с одра болезни. Все подробности совпадают.
— Но почему я увидел это? — растерянно спросил я. — Почему именно я, а не другие?
— Потому что усталость и болезнь обострили ваше восприятие. Потому что вам случайно досталось зеркало, хранящее отпечаток событий.
— Зеркало! Так вы думаете, что это зеркало Марии — что оно стояло в комнате, где совершилось убийство?
— Я убежден, что оно принадлежало ей. Мария Стюарт была королевой Франции. Ее личные вещи должны быть помечены королевским гербом. То, что вы приняли за три наконечника копий, в действительности — лилии Бурбонов.
— А надпись?
— «Sanc. X. Pal.» Продолжим и получим следующее: «Sanctae Crucius Palatium». Кто-то сделал пометку на зеркале, чтобы указать, откуда оно доставлено. Это был Замок Святого Креста.
— Холируд!
— Именно так. Ваше зеркало прибыло из Холируда. Вы получили редкостный, исключительный опыт и при этом легко отделались. Но я не думаю, что вам захочется когда-нибудь испытать подобное снова.
Перевод Е. А. ЕгоровойАмброз Бирс
ЧАСЫ ДЖОНА БАРТИНА
История, рассказанная врачом
— Который теперь час? О господи! Друг мой, почему вы настаиваете? Неужели это настолько важно? Сейчас самое время ложиться спать, вот и все. Но если вам так уж необходимо подвести часы — вот, возьмите и посмотрите сами.
С этими словами он снял с цепочки свой хронометр, очень массивный и старомодный, и протянул его мне. Потом повернулся ко мне спиной, пересек комнату, направляясь к полкам, и принялся изучать книжные корешки. Очевидное волнение и досада Бартина удивили меня: я не понимал, что его рассердило. Сверив с его часами свои, я подошел к нему и сказал:
— Благодарю вас.
Он взял часы и снова прикрепил к цепочке; его руки слегка дрожали. С тактом, которым я чрезвычайно гордился, я неторопливо приблизился к буфету и смешал немного бренди с водой. Извинившись перед Бартином, я предложил ему выпить и вернулся на свое место возле огня, предоставив гостю самому наливать себе, как это было принято у нас. Он так и поступил и вскоре сел рядом со мной у камина, спокойный как всегда.
Этот странный маленький инцидент произошел в моей квартире, где Бартин проводил вечер. Мы вместе пообедали в клубе, приехали домой в кебе, — словом, все шло как обычно, самым прозаическим образом. Я не мог понять, чего ради Бартину понадобилось нарушить естественный и привычный порядок вещей и чем вызвано его раздражение, если только это не было капризом. Чем больше я думал об этом, рассеянно слушая его остроумную болтовню, тем сильнее становилось мое любопытство. Конечно, я без труда убедил себя, что всего лишь беспокоюсь о друге. Любопытство часто скрывается под видом дружеской заботы. Наконец я бесцеремонно прервал монолог Бартина на середине одной из самых удачных фраз.
— Джон Бартин, — сказал я, — постарайтесь простить меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, вы не имеете права выходить из себя при безобидном вопросе «Который час?». Я не могу одобрить ваше таинственное нежелание поглядеть в лицо собственным часам. И я решительно против того, чтобы вы — без каких-либо объяснений — срывали на мне досаду, причины которой мне неизвестны.
Бартин ничего не ответил на эту забавную речь. Он сидел, пристально глядя на огонь. Опасаясь, что обидел его, я хотел уже принести извинения и попросить его больше не думать об этом, но тут он спокойно посмотрел мне в глаза и заговорил:
— Мой дорогой друг, шутливый тон ваших расспросов нисколько не смягчает их отвратительной наглости. К счастью, я уже решил рассказать вам все, что вы желаете знать. И не изменю решения, хотя такое дерзкое любопытство не заслуживает откровенности с моей стороны. Но будьте добры внимательно выслушать меня — и вы узнаете все.
— Эти часы, — продолжил он, — появились в нашей семье за три поколения до меня. Их первым владельцем, по заказу которого они изготовлены, был мой прадед — Брамвелл Олкотт Бартин, богатый плантатор из Виргинии. Как истинный тори, он проводил целые ночи без сна, изобретая все новые кары для мистера Вашингтона и новые способы помочь доброму королю Георгу. К несчастью, этот достойный джентльмен вмешался в дела государственной важности, и его противники сочли, что он нарушил закон. Я не буду вдаваться в подробности этой истории. Но одним из ее незначительных последствий стал арест моего почтенного предка, произведенный ночью в его собственном доме мятежными сторонниками Вашингтона. Моему прадеду разрешили проститься с плачущими домочадцами, а затем увели в темноту, которая поглотила его навсегда. О его дальнейшей судьбе ничего не известно. После войны самые тщательные розыски и предложение большой награды не помогли обнаружить ни одного из его похитителей или выявить хоть какие-то факты, связанные с его исчезновением. Он просто исчез, и все.
Не столько в словах Бартина, сколько в его манере было что-то, — я и сам толком не понимал, что именно, — побудившее меня спросить:
— А что вы сами думаете об этом?
— Я думаю, — вспыхнув, проговорил Бартин и стукнул по столу кулаком, словно он в трактире играл в кости с мошенниками, — я думаю, что это подлое, трусливое убийство, совершенное проклятым изменником Вашингтоном и его мятежным сбродом!
Минуту или две мы оба молчали: я ждал, пока Бартин возьмет себя в руки. Потом я сказал:
— И это действительно всё?
— Нет, — было еще кое-что. Через несколько недель после ареста моего прадеда нашлись его часы, оставленные возле парадной двери. Они были завернуты в почтовую бумагу, на которой значилось имя Руперта Бартина — его единственного сына, моего деда. Я ношу эти часы.
Бартин сделал паузу. Его черные глаза, обычно живые и беспокойные, неподвижно уставились на каминную решетку, и в каждом зрачке отразился красный отсвет пылающих углей. Он словно забыл о моем присутствии. Внезапный шелест ветвей за окном и раздавшийся почти в тот же миг стук дождя о стекло заставили его очнуться. Буря усилилась, налетел резкий порыв ветра, и через несколько мгновений мы отчетливо услышали, как на мостовой плещется вода. Не знаю, почему это соединилось в моем сознании с рассказом Бартина; мне казалось, что эти звуки не случайны, что они имеют какое-то особое значение, которого я теперь не могу объяснить. По крайней мере, они придавали происходящему оттенок серьезности, почти торжественности.
Бартин снова заговорил:
— Эти часы вызывают у меня странное чувство. Я не люблю расставаться с ними, хотя ношу их довольно редко — отчасти из-за их веса, отчасти по другой причине, которую сейчас объясню. Причина состоит в следующем: каждый вечер, если часы при мне, я чувствую непонятное желание открыть их и взглянуть на циферблат, даже если мне совершенно незачем знать точное время. Но стоит мне уступить этому желанию, как меня охватывает таинственное предчувствие, ожидание непоправимой беды. Искушение становится все сильнее по мере того, как стрелки приближаются к одиннадцати — неважно, который на самом деле час. Как только они минуют эту цифру, наваждение проходит. После этого я могу пользоваться своими часами так же спокойно, как вы пользуетесь вашими.
