Михаил Гуськов - Дочка людоеда, или приключения Недобежкина
— Правильно! Но папа боится, что здесь какой-то криминал.
Варя осеклась.
— Разве они ему достались не по наследству?
— Конечно, нет, — все очень понятно объяснила мама. — Те, кому драгоценности достались по наследству, получают по наследству способность беречь свое наследство: они прячут его, берегут, замуровывают в стены, в косяки, в подполы. Они учатся у своих родителей трястись над своими богатствами. Нет, у Недобежкина это не родительские сокровища. Думаю, что он лазил по чердакам и там нашел чужую кубышку, и претяжелую, Варенька, если даже тебе из уязвленного самолюбия отвалил бант и пару серег. Ты еще подумай, — сказала мама, — а я пойду на кухню помешаю борщ.
Варя задумалась.
Вот так, дорогой читатель, трезво мыслят злые волшебницы, попробуй, высватай у такой мамочки ее дочку, особенно если ты не косая сажень в плечах, не красавец семи пядей во лбу, не владелец четырехкомнатной квартиры на Кутузовском проспекте и не имеешь зимней дачи в Малаховке, а под кроватью хотя бы маленького чемодана с изумрудами. Попробуй, посватайся к такой дочке, да тебя даже на порог не пустят в такую квартиру, а ты все о свободе, о демократии говоришь, о рыночных отношениях мечтаешь. Прошу, между прочим, не забывать, что Повалихины жили на месте бывшего Хитрова рынка.
* * * *Михаил Павлович Дюков, запасясь мотком веревок, установил дежурство на чердаке над квартирой девяносто один. Надо сказать, что природа не терпит пустоты. Еще менее способны мириться люди с тем, что пустующие помещения, где вполне можно было бы развесить белье или поставить ненужный в квартире шкаф, который жалко выбросить на помойку, или подвесить сетку с сухарями на случай возможного голода, кто-то по необъяснимой, с точки здравого смысла, причине держит закрытым на замок, прикрываясь пожарными правилами.
И теперь участковый инспектор Дюков, вообще очень склонный докапываться до сути явлений, рассуждал:
— Ни черта это не из-за пожарной опасности, а потому, что чердак — это общественная площадь. Как ее разделить на всех жильцов? А диванчик бы сейчас мне не повредил. Поставил бы сейчас диванчик к двери и наблюдай, когда в дверь к Недобежкину дружки ломиться начнут! Опять же подшивочки газеток полистать или журнальчиков — „Огонек", например. Дурацкие правила. И сколько такой полезной площади по всей Москве пустует: чердаков и подвалов — целое государство разместить можно.
Он поерзал на газетке и посмотрел на часы:
— Восемнадцать тридцать, а в девятнадцать надо идти на кружок макраме: дети — это святое, их обманывать нельзя. А банда никуда не денется. Чуть что, ГРОМ подключу, но пока рано общественников тревожить, пусть отдыхают старики, сам справлюсь.
ГРОМ — это была общественная организация „Гонимых работников органов милиции", которой руководил Дюков и которая, помимо его главной Идеи, также была его любимым детищем.
Надо сказать, что с тех пор, как у Дюкова появилась эта Идея, все, что ее не касалось, стало удаваться ему просто и легко. А она заключалась в том, что обычная бельевая веревка гораздо удобнее наручников, и он многократно доказал это себе и всей московской милиции, но против этой идеи восстало начальство. Казалось бы, вот они, преступники, на которых у него вдруг обнаружился какой-то феноменальный нюх, надеван на них наручники, получай славу, очередные звания, должности, ордена, только брось свою затею. Какой-то бес так и подзуживал его: „Признай, признай, что наручники эффективнее веревки, смотри, как тебе все удается. Ты же талант, гений сыскной работы".
Но тут Дюков хитрил, он чувствовал, что стоит ему отступить от Идеи и что-то сломается в нем, притупится глаз, куда-то улетучится сыскной нюх, затуманится ясность мысли, и он превратится в самого рядового майора с академическим значком на кителе. Энтузиаст веревки даже временами думал, уж нет ли у его Идеи особого ангела, который направляет его поступки.
— Восемнадцать сорок пять! Надо идти на кружок.
Дети — это святое, их обманывать нельзя.
Майор не боялся, что за то время, пока он будет вести кружок макраме, банда успеет ускользнуть от него. Чтобы размотать любой преступный клубок, Дюкову нужна была только одна зацепка, после которой что бы ни делал преступник, он все равно попадал на скамью подсудимых. Потому-то руководство и лишило его всякой оперативной работы, поставив в этот бедный старушечий район, что такого издевательства над наукой и статистикой оно потерпеть не могло. Наука доказала: не может быть стопроцентной раскрываемости преступлений. Семьдесят три, максимум семьдесят четыре и три десятых процента. Ну, еще одну десятую давала кафедра криминологии Харьковского высшего училища, но не больше А тут сто процентов. Как можно било держать в органах такого врага науки? Его бы давно уволили, если бы не замначальника Главного управления Лев Михайлович Иващенко, с которым они когда-то вместе закончили одно училище. Но Лев Михайлович уже был генерал-майор, тогда как Михаил Павлович — всего только майор.
— Михаил! — в последний раз вызвал его к себе Иващенко. — Все, хватит! Я тебя покрывал, я тебе всесоюзные соревнования устроил. Да, ты повязал своей веревкой всех чемпионов, победил, а что получилось? Тем хуже для тебя. Тебя дисквалифицировали, лишили звания мастера спорта. Знаешь, каких собак на меня министр навешал? „Вы, — говорит, — с этим Дюковьм — мракобесы, все органы хотите развалить. Сейчас век автоматизации, компьютеризации, АСУ! А вы в милиции какую-то травопольную систему воскрешаете. К сохе зовете!"
— Как хочешь, Михаил, но, ведь, в самом деле, мы и генетику, и кибернетику прохлопали в свое время, и ЭВМ, и лазер — больше недооценивать науку нельзя. Пойми меня, когда изобрели ружье, луки были в десять раз эффективнее ружья, но будущее было за ружьем. Мы с тобой друзья, Михаил, я тебя ценю как честного талантливого работника, у которого есть одно „но", но это „но" все перечеркивает.
Помню, как списывал у тебя и что ты меня трижды и от ножа, и от пули спасал. Я не отрекаюсь от тебя, но, пойми же ты, будущее за на-руч-ни-ка-ми! Министр в последний раз спрашивает: пойдешь начальником Краснопресненского РУВД на полковничью должность? Но тогда с веревкой чтобы было покончено. Ты согласен? Да или нет?
— Нет, — тихо проговорил Михаил.
Генерал наклонил голову и, не глядя другу в глаза, сказал:
— Так! — Он сел в кресло и тыльной стороной подо двинул майору какой-то листок. — Вот твое назначение участковым инспектором. Это все, что мы могли для тебя сделать. Если еще раз применишь веревку, с органами тебе придется распрощаться. Иди!
Когда Дюков угрюмо вышел из кабинета, генерал дрожащими руками высыпал на ладонь несколько горошин валидола и запил их водой. Почему-то на больших должностях страдают сердчишком гораздо чаще, чем на малых, а почитаешь некрологи в центральных газетах и убеждаешься, что бывшие монстры МВД обладали завидным здоровьем: такой-то бывший начальник МУРа умер на семьдесят седьмом году жизни, такой-то замначальника управления, пенсионер республиканского значения покинул сей мир на восемьдесят восьмом году жизни; бывший министр МВД, пенсионер союзного значения скончался в возрасте девяноста лет, а теперь сравним эти некрологи с некрологами в стенгазетах районных управлений МВД, все сорок пять да пятьдесят лет, — вот предел жизни, отпущенный рядовому оперативнику. Редко, когда доживает до шестидесяти лет оперативный работник среднего звена уголовного розыска. И всегда так — таблетки пьют одни, а умирают — другие…
— Нет, одному мне будет чертовски сложно провести всю операцию, и веревок не хватит всех перевязать. Сколько у меня? — сидевший на чердаке майор пересчитал веревки. — Семь штук и одна основная.
Основная — это та, которой он пользовался как каратист нунчаками. На этой веревке в три метра длиной строилась вся его „техника веревки", против которой, как он думал раньше, не было спасения. Однако утренний случай показал ему, что есть специалисты, которые могут выскользнуть из его узлов и петель. Как это произошло, Дюков и сейчас, сидя в засаде на чердаке, до конца не мог понять.
— Надо было его сразу ловить на „двойной конструктор", а я на „одинарный" пошел, недооценил противника. Такой интеллигентный парнишка, на танцора походил. Эх, пожалел я его на „эскимосскую петлю" затянуть, „травяной узел" применил — самому теперь смешно. Эх, Дюков, Дюков, такое дело загубить можешь. История тебе этого не простит. Дюков вспомнил своего отца, тоже работавшего участковым.
— Но папа-то у тебя был лейтенантом, выдвиженцем с семиклассным образованием, а ты академию окончил, майор, и упустил какого-то сопляка, да еще и сам на лестнице растянулся, как уж.
Дюков был страшно недоволен собой. Как все много претерпевшие от властей за свое свободомыслие и отчаявшиеся доказать истину, он сверял свои поступки с оценкой грядущих поколении или апеллировал к прошлому, а именно: к отцу или дедушке с маминой стороны, о котором он не упоминал не только в анкете, но даже не рассказывал никому из близких, кроме жены. Дедушка с маминой стороны у него был квартальным надзирателем, попросту говоря, полицейским, то есть жутко реакционным типом, и если бы это открылось, то начальству сразу бы стало ясно, откуда в Дюкове этот душок ретроградства и неприязнь к прогрессу. Даже фотографию, где дедушка стоял в лихих усах и с шашкой на боку, которую мама сохраняла всю жизнь, пряча в старом белье, Дюков после ее смерти, обливаясь слезами, сжег во имя Идеи, чтобы при случае никто не мог обвинить его в дурном идеологическом влиянии фотографии этого дедушки. Всю свою жизнь отныне он посвящал задержанию преступников с применением „техники веревки". Дома, объясняя жене новый узел, с помощью которого и ребенок мог бы повязать огромного детину, он упрямо приговаривал:
