Лао Шэ - Избранное
Теперь я действительно заметил надпись, но не на сосуде, а на стене — там, где когда-то, видимо, стоял драгоценный сосуд.
— Перед вами каменный топор, которому исполнился десять тысяч один год, цена двести тысяч национальных престижей. Этой каменной чаше ровно на год больше, цена полтора миллиона национальных престижей, это… триста тысяч престижей, это… четыреста тысяч.
Мне нравилось только одно: что он так бегло называет цену экспонатов. Мы вошли в следующий пустой зал. Кошкарский продолжал все тем же бодрым, почтительным тоном:
— А тут хранятся древнейшие книги мира, которым перевалило за пятнадцать тысяч лет. Разложены по новейшей системе.
Он начал перечислять названия книг и их цену, но я не видел ничего, кроме нескольких тараканов на стене.
Когда мы выходили из десятого пустого зала, мое терпение иссякло. Я уже хотел распроститься с Кошкарским и уйти, как вдруг перед последним залом обнаружил больше двадцати солдат с дубинками. Видимо, они что-то охраняют? В зале действительно были экспонаты, и я возблагодарил небо и землю. Если хоть в одном из одиннадцати залов что-то есть, значит, я пришел не напрасно.
— Вы пришли очень удачно, — подтвердил Кошкарский. — Через каких-нибудь два дня вы бы этого не увидели. Перед вами глиняная утварь десятого тысячелетия до нашей эры, разложенная по новейшей системе. Двенадцать тысяч лет назад эти сосуды были самыми прекрасными в мире, но потом, начиная с шестого, тысячелетия до нашей эры, мы утратили секрет гончарного искусства и до сих пор не можем вновь обрести его.
— Как же так? — спросил я.
— О, вский! — воскликнул мой гид, приведя меня в полнейшее недоумение. — Это самые драгоценные предметы на Марсе, но «они уже проданы иностранцам за три биллиона национальных престижей. Если бы правительство не поторопилось, оно могло бы выручить за них по крайней мере пять биллионов, потому что два биллиона мы получили даже за каменные сосуды, которым нет еще десяти тысячелетий. Главное, конечно, не то, что правительство просчиталось, а то, что мы, посредники, получим меньше комиссионных. Чем мы будем кормиться?! Жалованья нам не выдают уже несколько лет! Правда, на комиссионных можно неплохо заработать, но ведь мы ученые нового типа, и нам нужно во. много раз больше денег, чем старым ученым. Мы пользуемся только импортными вещами, а купить одну такую вещь — все равно, что прокормить дюжину старых ученых!
Безмятежная физиономия Кошкарского вдруг помрачнела.
Как случилось, что утрачен секрет гончарного искусства?' О, вский! Почему продаются древности? Чтобы заработать на них. У меня уже не осталось никаких иллюзий в отношении новых ученых. Мне хотелось только обнять оставшиеся сосуды и разрыдаться. Итак, торговля музейными редкостями служит одним из источников правительственного дохода, а ученые лишь получают комиссионные да называют посетителям цены. Но я все-таки задал: еще один вопрос:
— Что же будет, когда вы продадите последние экспонаты и не сможете больше получать комиссионных?
— О, вский!
Я понял, что это слово в его устах означает приспособленчество, в тысячу раз более подлое, чем у Маленького Скорпиона. Кошкарский с его восклицаниями стал мне омерзителен, но дурманные листья не располагают к действию, и я не надавал своему гиду пощечин. С какой стати мне, китайцу, вмешиваться в дел» людей-кошек?
Не попрощавшись с Кошкарским, я выбежал на улицу — мне чудилось, будто из пустых залов, точно из преисподней, несутся стенания похищенных реликвий. Если загробный мир действительно существует, как бы мне хотелось, чтобы эти новые ученые оказались на том свете вместо реликвий!
На улице я немного успокоился и подумал, что для кошачьих древностей, пожалуй, счастье попасть за границу. Раз люди-кошки все разворовывают и уничтожают, пусть уж лучше их музейные редкости хранят иностранцы. Разумеется, это ничуть не оправдывает Кошкарского. Хотя торговля затеяна не им, он бесстыдно поддерживает ее и вообще потерял стыд и совесть. Мне всегда казалось, что человечество чтит свою историю, но люди-кошки безжалостно порывают даже с отечественной историей. Ведь Кошкарский образован. Если так поступают ученые, то что же творит невежественная масса?
У меня пропало желание идти к другим новым ученым и смотреть другие культурные учреждения. Показавшаяся впереди библиотека вновь сулила «хитрость с пустой крепостью»[28]. Само здание было неплохое, однако не ремонтировалось, наверное, уже много лет. Но когда из библиотеки вышла группа школьников, которые, должно быть, читали там книги, во мне снова пробудился интерес к экскурсиям.
Войдя в ворота, я увидел на стенах множество свежих надписей: «Библиотечная революция». Интересно, против кого она направлена? Размышляя об этом, я вдруг споткнулся о лежащего человека, который тотчас заорал: «Спасите!»
Рядом с ним валялось еще более десяти жертв, связанных по рукам и ногам. Едва я развязал их, как они улизнули — все, кроме одного, в котором я узнал молодого ученого. Это он звал на помощь.
— Что здесь происходит? — изумился я.
— Снова революция! На этот раз библиотечная.
— Против кого же она?
— Против библиотек. Посмотри, господин! — Ученый показал на свои ляжки.
Я увидел короткие штаны, на которые прежде не обратил внимания. Но как они связаны с библиотечной революцией?
Ученый объяснил:
— Ведь ты носишь штаны, и мы, ученые, призванные знакомить народ с передовой наукой, передовой моралью и обычаями, тоже надели штаны. Это революционный акт…
«Вот так революция!» — подумал я.
— К сожалению, студенты соседнего института узнали о нашем революционном акте, явились сюда и потребовали каждый по паре штанов. Я — заведующий библиотекой и прежде, когда торговал книгами, постоянно отдавал часть своей выручки студентам. Дело в том, что они преданы всеизму, а всеисты — народ опасный. К сожалению, они ревностно проводят свои принципы и потребовали у меня штаны, я не мог на них напастись, и студенты восстали. Мой революционный акт состоял в том, что я надел штаны; их — в том, чтобы сшить такие штаны, каких нет ни у кого. В общем, они связали нас и похитили все мои крохотные сбережения!
— Надеюсь, книги они не растащили? — воскликнул я, беспокоясь о библиотеке, а не о его сбережениях.
— Нет, и не могли растащить, потому что последняя книга продана пятнадцать лёт тому назад. Сейчас мы занимаемся перерегистрацией.
— Что же вы регистрируете, если книг нет?
— Дом, стены… Готовимся к новой революции, хотим превратить библиотеку в гостиницу и получать хотя бы небольшую арендную плату. Фактически здесь уже несколько раз квартировали солдаты, но с гражданской публикой было бы как-то спокойнее…
Я очень уважал людей-кошек и именно из уважения к ним не стал больше слушать, иначе мои вопросы могли превратиться в площадную брань.
21
Ночью снова полил дождь, который в Кошачьем городе был лишен всякой поэтичности. Трудно предаваться лирическим настроениям, когда слышишь треск и грохот стен, падающих одна за другой. Город походил на морской корабль в бурю: каждую минуту он сотрясался, ожидая своей гибели, которая, в сущности, не была бы такой уж трагедией. Я вовсе не жаждал крови, а лишь желал людям-кошкам легкой смерти, от обычного дождя. Ради чего они живут? Я не мог этого понять, но чувствовал, что в их истории произошла какая-то нелепая ошибка, за которую они теперь вынуждены расплачиваться. Впрочем, собственные мысли тоже казались мне пустыми и эфемерными.
Ладно, поразмышляю — все равно не уснуть. Что означает, например, «всеизм» или другие иностранные слова, которыми умудрились немало навредить себе люди-кошки? Я вспомнил о студентах, «преданных всеизму». На Земле студенчество всегда было носителем передовой мысли, обладало острым политическим чутьем, и в то же время его горячность иной раз оказывалась поверхностной, а политическое чутье вело лишь к жонглированию несколькими новыми словами. Если здешние студенты именно таковы, то не стоит и думать о будущем Кошачьего государства. Винить во всем студенчество несправедливо, но я не должен идеализировать его только потому, что возлагаю на него надежды.
Мне так захотелось познакомиться с кошачьей политикой, что я не спал почти всю ночь. Хотя Маленький Скорпион и сказал мне, что он не занимается политикой, я могу узнать у него исторические факты, без которых невозможно понять современную ситуацию.
Чтобы не упустить Маленького Скорпиона, я встал очень рано и сразу кинулся к нему с вопросом:
— Скажи мне, что такое «всеизм»?
— Политическое учение, согласно которому люди живут друг для друга, — ответил он, жуя дурманный лист. — При всеистском строе общество представляет собой большой слаженный механизм, каждый человек в нем играет роль винтика или шестеренки, но все работают и живут спокойно, радостно и счастливо. Совсем неплохое учение.
