Конец света с вариациями (сборник) - Трускиновская Далия Мейеровна
Он закрыл глаза: телевизор казался дырой из этого, уютного мира в тот, внешний.
– …И вот, конечно же, – щебетала журналисточка, – наши режиссеры не могут обойти стороной события той войны. Сколько фильмов снято, сколько книг написано! И новое поколение накануне годовщины готово по-новому взглянуть…
Он нашел наконец пульт и выключил.
– Что ж такое-то? – сказала она, с отчанием задвигая очередной ящик буфета. Внутри клацнуло, зазвенели фужеры на полке. – Наваждение, не иначе. Вот были – и нет. И так, понимаешь ты, каждый божий день. Знаю точно: здесь лежало. Переворачиваю все вверх дном – без толку! Потом где-нибудь нахожу… в совсем уж невообразимом, представь, месте: на антресолях, или в супнице, или под наволочкой. Правду, наверное, говорят: в старых домах поселяются барабашки…
– Ну что ты, Ляля, какие барабашки. Это все газетчики придумывают, чтобы бойче продавалось.
– Ты, Ванечка, преувеличиваешь. Тебя послушать – они сплошь мерзавцы, а между прочим, Вадим Павлович, светлая ему память, тоже был репортером.
Он прокашлялся, смущенный, как перед серьезным неприятным разговором.
– Ляля, насчет квартиры… Я обещал узнать…
В коридоре мелко, противно зазвенел телефон. Она торопливо вышла. Вернулась сбитая с толку.
– Кто это был?
– Вот не пойму. Тишина – далекая такая, будто с другого конца света звонят, – а потом чей-то незнакомый голос.
– Что говорил? Может, не туда попали?
– Я не разобрала, он как будто не по-нашему. И не по-английски, вот что самое-то странное. Болботал что-то: «грантулюк, апарас»… я точно не запомнила. Я-то думала: Алиночка звонит. Ой, я же тебе не показывала еще?.. – Снова убежала.
Старик устало опустил веки. Дышал ровно, глубоко, но видно было: не спит.
– Вот, Ванечка, смотри. – Развернула перед ним глянцевый плакат, такой огромный, что нижняя часть, упав на пол, докатилась до ног старика. – Похожа?
На плакате был сверкающий мост, опоры – в виде пышных елей. На самой высокой сидело черное мохнатое чудовище и держало в ладони крошечную фигурку. Если присмотреться, можно было различить лицо и даже угадать некоторое фамильное сходство.
– Ты красивей, – сказал старик. – Всегда так было. Что это, к чему?
– Я же тебе тысячу раз рассказывала! Это в Америке сняли фильм. Как бы про меня, но не совсем. Как метафора, понимаешь. И Алиночка меня там сыграла, вот.
– «Выше, выше, выше, вот она на крыше…» – с непонятным выражением процитировал старик.
– А тебя там играет какой-то их очень известный артист, он еще в «Последнем сыне» снимался, помнишь? Ну, – поправилась она, – как бы тебя. Очень хороший артист, характерный, правда. Зимой премьера. – Она взглянула на старика и смущенно воскликнула: – Да вон же они!
Три ложки лежали рядом с креслом старика, на тумбочке. Вместо пульта, который он там оставил.
– Давай-ка, налью тебе чайку… Да, Ванюш, про кино: тебе приглашение прислали?
– Какое приглашение?
– Ну как же! И по телевизору про это, и все говорят. Дробинщенков снял же фильм, про войну. Всем ветеранам бесплатные билеты, вот завтра же как раз. В нашем подъезде всем принесли, никого не забыли. Я считаю, молодцы они… Ну, Ванечка, как яблочки?
– Вкуснотища! Никогда таких не едал! Просто тают во рту!..
– Правда? Вот умеешь ты похвалить…
– Просто кон-ста-ти-р-ру-ю! Факт, Лялечка, научно установленный факт: ты всегда готовила так, что пальчики оближешь.
Они пили чай и говорили о пустяках. Еще дважды звонил телефон – и дважды она возращалась обескураженная.
– Наверное, чьи-то глупые шутки, – мрачно сказал старик. – Нынче развелось шутников… – Он отхлебнул и решительно отставил чашку в сторону. – Ляля, – начал, – я обещал тебе узнать насчет квартиры. Пока не узнал. И, похоже, это затянется. Я паспорт посеял, где – ума не приложу. Буду восстанавливать.
– Да это не страшно, Ванечка. То есть тьфу, что я говорю, это плохо, что ты паспорт потерял. А насчет квартиры… – она махнула рукой, как будто даже с облегчением. – Я лучше съеду отсюда, правда, Ванечка. Зря ты меня отговаривал. Я здесь теряюсь, в этих хоромах. С утра встаю, начинаю прибираться в дальних комнатах, оглянуться не успею – уже пора обедать. Пока приготовлю, туда-сюда – вечер. А утром посмотришь – все снова в пыли, в паутине. – Она растерянно разгладила угол скатерти, вздохнула. – Время утекает, как песок сквозь пальцы. То, наше время. Я, знаешь, отмываю иногда зеркало или окно, грязь стираю, а там как будто совсем другой мир проступает. Вадим Павлович мой умер, Алиночка с Димочкой уехали, даже Тюля моя отмучилась, кошки, говорят, вообще столько не живут… А мне одной никак не удержать…
Старик вдруг заметил, что слишком крепко сжимает подлокотники, заставил себя отпустить и, кашлянув, спросил:
– Пенсию-то как, вовремя присылают?
– Да, Ванечка, спасибо. С тех пор ни разу не задержали.
– Ерунда, – отмахнулся. – Для этого ведь мне все и дано: звание, почести… чтобы другим помогать, которые всего этого лишены. – Вспомнил вдруг о чем-то неприятном, нахмурился. – Послушай, – сказал осторожно, – ты ничего странного не слышала? Про город?
– Даже не знаю, Ванечка. Что ни день – столько всего… А, ты имеешь в виду эти слухи про Индюков? По-моему, вздор это все. Ну какие они чародеи, правда ведь. Ну из Америки – так что там, в Америке, сплошь наши враги, что ли?
Старик тряхнул головой:
– Я про другое. Впрочем, не важно. Пойду я, Лялечка, поздно уже…
Остальные ложки нашлись в самый последний момент: лежали в кармане его пиджака. Неловко вышло: он долго, краснея, удивлялся, откуда, мол; она махала руками, дескать, здесь всегда так. Только когда уже спустился и вышел, подумал: а что, если и паспорт где-нибудь там у нее…
Дома было темно, он неуклюже возился с замком, потом щелкнул выключателем и бросил на тумбочку ворох рекламных листовок. Вынимал их раз в неделю, просто чтобы освободить ящик.
Из вороха выскользнул и глянцевато блеснул в желтом свете лампочки конверт. Старик поднял, развернул: это было приглашение. На фильм. На завтра.
Он хмыкнул, пожалуй, даже с облегчением. И только тогда заметил, что на конверте нет имени и в картонке строка «Уважаемый (-ая) ______________» тоже пуста.
В гостиной вдруг запиликал телефон. Почти наверняка зная, что будет дальше, он снял трубку.
– Барбатулюк, – негромко, со значением сказали на том конце провода. – Курбутуляк караккакон. Йа! Барас Кар!
И зачастили гудки.
Два Пингвина на входе проверяли билеты. Сверкал неон, из невидимых динамиков гремели песни военных лет. По алой дорожке шагали в смокингах какие-то люди, сверкали улыбками; вокруг суетились журналисты.
Стереоплакат сообщал о преемственности традиций: в старейшем питерском кинотеатре, ровеснике синематографа, – премьера исторической ленты!.. Старик почему-то вспомнил, что детишки поначалу боялись сюда ходить: архитектор был с причудами, спроектировал зал под землей. Говорили, иногда во время сеансов в тишине и мраке можно было различить плеск волн. Потом привыкли, бегали вместо уроков, прятались под креслами и так смотрели фильму раз по пять. А в войну использовали как бомбоубежище…
Старик двинулся к алой дорожке – Рысь и Волчица с бэджиками охраны на пиджаках вежливо завернули его, указали направо. Там был еще один вход, и тоже два Пингвина, и опускались по ступенькам ветераны. Он пошел, расправив плечи. Где-то позади осталась толпа, люди напирали, кто-то отчаянно спрашивал лишний билетик.
Пингвин взял его пригласительный, не глядя, оторвал контрольку, кивнул: проходите.
В фойе отовсюду били софиты. В их свете стоял низенький плотный человечек, говорил, заложив руки за спину, мерно и уверенно.
– …Это, господа мои, решительно никуда не годится. Всему, знаете, есть пределы. У меня отец фронтовик, между прочим. И весь этот… вся ложь эта, которую на нас выплескивают день за днем, – с этим надо бороться. На наших глазах, братцы, переписывают нашу историю. То, что действительно составляет нашу гордость, наше, если хотите, национальное достояние. Я не призываю обелять или там замалчивать. Но и передергивать не годится. Вы помните омерзительнейшую картину Красс-Дерицкого «Белые халаты»? Это что? Это – достойно? «И ставит, и ставит им градусники» так, простите, оттрактовать – каким же надо быть моральным уродом!..
